Поспела картошка и через два дня опять решили собрать всех в главном зале.
Младший крот Петров как раз хрустел свежим утренним корешком, когда из бокового лаза вывалился гонец — юный крот-стажер Ванечкин, взмыленный, весь в земле, дышит часто: запыхался.
— Так что… вас кличут, — в два приема выдохнул стажер и, сглотнув, пояснил: — Через десять минут общее собрание, сказывали, чтоб непременно все были.
Крот Петров поспешно плюхнулся задом на обрывок газеты «Комсомольская правда» и нарочито медленно вынул корешок изо рта и облизнулся. На сердце стало тревожно: заметил Ванечкин газету или не заметил? Вроде нет, стажеру не до того было да и сам младший крот прикрыл прессу телом довольно проворно.
— Что, в главном? — уточнил Петров, принимая еще более свободную позу, дабы из-под зада не торчало даже уголка бумажного.
— В главном, в главном! Поспешайте. Дальше побегу… — Ванечкин скрылся из глаз, только зашуршали опадающие с потревоженного потолка лаза мелкие комочки земли.
Когда Петров добрался до главного зала — обширной пещеры под корнями старого соснового пня — там было уже не протолкнуться. И впрямь собрались все — кто же ведущего крота ослушается — и последние опаздывающие, такие как Петров, спешили втиснуться в общую массу, выскакивая из многочисленных ходов, сходившихся сюда из самых дальних уголков общины. Было шумно: хрустели спешно доедаемые корешки, летели приветствия, а в дальнем углу кто-то уже успел поссориться.
Но вот на возвышении появился ведущий в третьем поколении крот Кузьмин — старый, седой, с единственным сточенным резцом во рту, и за ним два главных крота, Глубоватый и Шпанько, довольно пожилые, но не такие, конечно, как Кузьмин, хотя тоже очень уважаемые.
Главный крот Глубоватый громко скрипнул резцами и тут же установилась тишина. А как же.
— Открываем собрание общины, — провозгласил Глубоватый и, почтительно присев и задрав нос, поворотился к ведущему кроту. Тот трожественно поковырял когтем в сточенном резце.
— Сограждане! Кхе. Кроты! — так начал свою речь Кузьмин. — На повестке дня один, кхе, вопрос… — Главный крот значительно обвел собрание носом. Ноздри его величественно раздувались, внимая запахам. Петров даже присел: нехорошее предчувствие усилилось. — О незаконном подгрызе картошки на чужих участках. — Ведущий крот значительно чихнул.
Собрание заволновалось. Внутри у Петрова что-то екнуло.
— От всеми нами уважаемого, кхе, старшего крота Ширинкина поступила жалоба, — дождавшись тишины, продолжал Кузьмин. — Буквально вчера, кхе, один из членов нашей общины… — Ведущий крот сделал паузу, чтобы снова поковыряться в резце. Извлек изо рта коготь, внимательно обнюхал, — Один из членов нашей общины, попирая вековые, кхе, устои, среди бела дня подгрыз картошку на участке старшего крота Ширинкина и после этого, кхе, скрылся, хотя его и пытались, кхе, задержать…
По залу снова пробежал ропот: собравшиеся принюхивались друг к другу — не сосед ли столь нагло попрал, кхе, устои да еще и смотался?
— Старший крот Ширинкин! — выкликнул Глубоватый.
— Я! — недалеко от возвышения высоко подпрыгнул Ширинкин.
— Укажи на нарушителя!
— Дак… это был Петров! — громко, даже радостно доложил Ширинкин. — Он, он это был!
Соседи, насколько позволяла скученность, стали отодвигаться от Петрова. Петров понурился.
— Младший крот Петров! — выкликнул Глубоватый. Ведущий крот самозабвенно сосал коготь. Главный крот Шпанько тихонько дремал.
— Я… — промямлил Петров и вяло подпрыгнул. Обозначил присутствие.
— Признаешь ли ты незаконный подгрыз?
Сделалось удивительно тихо.
— Это… — В голове понеслись мысли. Разные. Трудно не признать незаконный подгрыз, на котором тебя застукали. С другой стороны, признаешь подгрыз — начнутся всякие меры, санкции… Да, Петров знал такое умное слово — «санкции». Прочитал в обрывке газеты «Известия». А если не признаешь — будет долгая тягомотина с разбирательством, а Ширинкин — крот ушлый, настырный, вредный, так что все равно припрут к стенке и признаешься. Только хуже будет. Тем более, этот подгрыз не первый. И даже не десятый. — Ну я… Это как бы…
— Признаешь или нет? — главный крот повысил голос и для убедительности скрипнул два раза резцами так, что даже Шпанько вздрогнул во сне. Ведущий крот Кузьмин оставил коготь в покое и стал прислушиваться с интересом. Вдалеке подпрыгивали над спинами соседей особо любопытные.
Надо признавать.
— Ну… да, признаю, — неохотно вымолвил Петров.
Негодующий ропот пронесся по толпе.
— Так-так… — вступил ведущий крот. — А чем же ты объясняешь такое, кхе, поведение?
— Ну я… — Петров, честно сказать, не знал, чем бы объяснить свое поведение. Ну подгрыз картошку и все. Съел и съел. Что тут объяснять? Обнаглел. Как это… слово хорошее было… а! забыковал. Ее ж много, картошки-то. До фига.
— Ослеп он что ли? — отчетливо выкрикнул кто-то. — Может, перепутал?
— Да! Я перепутал! — ухватился за протянутую соломинку младший крот Петров. — У меня зрение… Плохое. Задумался и перепутал. Больше… не буду.
— Извините, — решительно сказал старший крот Ширинкин. Злорадно даже. (И чего он меня так не любит? — подумал Петров). — Извините! Уважаемый ведущий крот Кузьмин, главные кроты, сограждане. Извините. Что-то младший крот Петров много задумываться стал в последнее время. Имею сведения, что, задумавшись, он постоянно совершает подгрызы на чужих участках. Не меньше пятнадцати! — Последние слова старшего крота потонули в возмущенном ропоте, но Ширинкин был старый боец, возвысил голос, перекричал. — Имею точные сведения, что это он грыз корни у Тряпкина, у Зюкина, у Брыкайло…
Тут поднялся такой шум — ах он!.. ну ничего себе!.. — что даже луженая глотка Ширинкина не справилась: поименованные Тряпкин, Зюкин и Брыкайло бешено заскакали на месте, крича и скрипя резцами, а с ними еще куча сочувствующих и неназванных кротов, у которых, однако же, тоже были подгрызы: так вот кто виноват! вот в ком все дело! в волнении на кого-то наступили, кто-то с кем-то столкнулся и даже сцепился. Петров в ожидании стихийной расправы присел, прижался к земле, а возмущенные собраться нависли над ним со всех сторон. Хана, думал Петров, попал.
— Тихо! Тихо! — зычные голоса главных кротов (и Шпанько проснулся, а уж реветь он был мастер), вклинились в какофонию разгорающегося скандала, а Глубоватый даже утрудился спуститься с возвышения, дабы на скорую руку в воспитательных целях подгрызть бесновавшегося Ширинкина, производившего примерно четверть шума. — Тихо, сограждане!
Кипящие возмущением кроты понемногу успокаивались, хотя какой тут покой: думали-то, что сторонний какой, залетный гастролер нагло подгрызается на чужих-то участках, а тут на тебе — свой! Петров! Однако же вот уже и ведущий крот Кузьмин резцами страшно так заскрипел: сердится. Даже гневается. И то: порядок надо соблюдать. Чужого не подгрызать, громко не кричать, дрянь, которая в земле попадается, кругом обходить, старших слушать, а превыше прочих — ведущего крота. Вообще беспрекословно. Как гласит «Кротовья правда». Как завещали предки. Спасибо им, конечно. Мудрые были кроты. Былинные. Таких теперь уж вовсе не встретишь. Да что там — вот хоть великий крот Ульянкин, дай ему земля покоя, который когда еще надоумил в общины сбиваться, землю на участки делить и каждому на своем участке хозяином быть, а на чужие участки — ни-ни, не смей, потому как что у тебя в земле проросло, то — твое, а мое — не трогай. Мудрый был крот. Величественный. Ведущий крот Кузьмин тоже конечно величественный, зря что ли он ведущий, но не такой величественный как великий крот Ульянкин, хотя дело его продолжает достойно. Так что — успокойтесь, кроты, успокойтесь.
— Так-так. Кхе. — Кузьмин повел носом по сторонам: все ли притихли, успокоились, слушают. — Так-так. Случай вопиющий. Не упомню. А ты, главный крот Глубоватый? А ты… кхе… главный крот Шпанько? — Оба, и Глубоватый и Шпанько, отрицательно чихнули: небывалый случай. — Затрудняюсь… — Куьмин почесал резец. — Может кто хочет, кхе, сказать?
— Я! — Неугомонный Ширинкин, потирая подгрызенный главным кротом Глубоватым бок, высоко подпрыгнул. Активист. Собравшиеся обратили к нему носы. — Я знаю, чего он задумывается. И чужое подгрызает.
— Ну говори, говори, — подбодрил его Кузьмин. — Чего он задумывается?
— А того, что кругом эти… предметы, что в земле попадаются, не обходит! — выпалил Ширинкин. — Он бумагу собирает всякую, на которой значки черные, я видел! Я знаю!
Гробовая тишина установилась в главном зале. Кузьмин от неожиданности чуть не подгрыз собственный коготь.
Младший крот Петров почувствовал, что ноги отказываются держать его в общем-то некрупное тело, что вот еще немного — и он шлепнется на землю, на утрамбованный лапами многих поколений общинников сухой глиняный пол. Откуда этот Ширинкин про бумагу-то пронюхал? Откуда?! Как?.. Ведь он, Петров, как только не хоронился, как только не прятался, даже из-под земли несколько раз вылезал, чтобы незаметно с добычей по поверхности проскользнуть, ни с кем в пути по лазу не столкнуться, — а поди ж ты: вызнал противный Ширинкин. И за что он меня так не любит?..
— Это… — потрясенно выдохнул ведущий крот Кузьмин. — Это вообще… — Ведущий крот отвернулся от собрания; он и главные кроты сгрудились головами, выставив видавшие виды задницы, одна седая: стали совещаться. От Петрова снова все отступили, отодвинулись подальше — как от заразного. Да оно и понятно: такое обвинение! Младший крот, прижавшись к земле, старался стать как можно незаметнее и меньше; понимал: теперь говорить что-то, оправдываться — просто бесполезно. Пятнадцать зарегистрированных подгрызов — еще туда-сюда, можно было бы как-то поспорить, но вот с бумагой… С бумагой — кранты.
Несколько раз согласно чихнув, ведущий крот и два главных снова обратили носы к собранию.
— Кхе… — величественно начал Кузьмин. Усы на его носу грозно топорщились. — Чтобы в корне пресечь дальнейшие подгрызы и прочие, кхе, ужасные нарушения, есть мнение лишить Петрова звания младшего крота и изгнать его из общины в Неведомые земли навеки.
Может, кто-то в толпе и был не согласен с таким, прямо скажем, неожиданно жестким решением, но большинство ответило одобрительным гулом, а кто-то даже гневно сморкнулся на бывшего младшего крота. Лапы Петрова подкосились и он таки опустился на пол, хотя и ждал чего-то подобного. Ждал, но не верил. Не хотел верить. И вопрос «да куда же?..» застрял на его внезапно онемевшем языке, так и не прозвучал вопрос.
— Петров! Уходи! — трубно провозгласил главный крот Глубоватый. — Уходи навеки и не возвращайся. Сейчас же. У тебя больше нет здесь своего участка.
Что оставалось делать Петрову? Что мог сделать небольшой, даже маленький крот Петров, еще несколько минут назад носивший пусть и не высокое, но все же звание — младшего крота, а теперь — изгнанник без участка? Некоторые, наверное, стали бы кричать, биться в истерике, кто-то начал бы доказывать свою правду, требовать адвоката, а иные, возможно, вызвали бы зловредного Ширинкина на дуэль за клевету… Но Петрову все это просто не пришло в голову, хотя он прочитал массу обрывков разных газет и журналов, особенно задерживаясь на разделах криминальной хроники, если они попадались, а также — внимательно проштудировал последние сто три страницы «Трех мушкетеров» и оборот титульного листа к «Смерти Цезаря». Нет, Петров был простой крот, совершенно не революционер, хотя мысли порой уносили его далеко-далеко, он и сам толком не понимал — куда, но куда-то в иные ходы и лазы, просторные и прямые, где можно было не обходить стороной случившиеся на дороге в грунте предметы, можно было свободно читать и подгрызать все подряд, потому что все равно не мы это посадили.
Петров собрался с дыханием, поднялся, развернулся и на дрожащих лапках двинулся прочь из- зала и кроты, бывшие сограждане, в осуждающем молчании расступались перед ним. Лишь Главный крот Глубоватый следовал за Петровым на приличном расстоянии и отстал, повернул назад лишь тогда, когда бывший младший крот Петров далеко ушел за пределы общины — туда, где остался один лишь неширокий ход, ведущий в легендарные Неведомые земли, туда, где никто из кротов доселе не бывал. Потому что — незачем.
Петров трусил и трусил по неровному, старому лазу, иногда останавливаясь для того, чтобы перегрызть вставшие на пути корни (невкусные) или разгрести завал — каждый раз он с ужасом думал, что будет делать, если за завалом лаз не продолжится. По всему выходило, что придется копать лаз самостоятельно, но вот только — куда?..
Через несколько часов, приблизившись к очередному завалу, крот Петров почувствовал неладное: завал бы мохнатый и теплый. Я очень устал и переволновался, решил крот. Сегодня был очень длинный и трудный день. Мне уже мерещится. Спокойно. И вонзил на пробу в завал резцы.
Завал неожиданно дернулся и издал вопль.
Петров ощутил во рту шерсть и отпрянул, занял боевую позицию: прижал уши и оскалил резцы. Хотя какая там боевая — одно название: крот ни с кем в жизни еще не бился, ему даже в голову такое не приходило, хотя, будь то в его силах, гадского Ширинкина он бы с удовольствием вздул. А сейчас Петров, одинокий и некрупный, вообще ни на что не был способен, да и сам очень перепугался. Еще бы: завал с шерстью, да еще и — вопит.
— Ой… — глухо сказал завал тонким голосом. И зашевелился.
— Ты… кто? — спросил на всякий случай Петров, отпятившись еще на два шага и прикидывая, как, если что, удобнее дать стрекоча. По всему выходило, что бежать будет непросто: лаз давно не хоженный, узкий, пока развернешься — время пройдет, да как бы вообще не застрять… Хреново.
— А ты? — Показалось Петрову или неведомый голос действительно подрагивает от страха?
— Я первый спросил.
— Хомяк.
Хомяк? Надо же.
— А я — крот. Ты что здесь делаешь?
Впереди заворочалось, засопело, голос стал слышнее. Значит, я его за задницу приложил. Задом ко мне этот хомяк сидел.
— А… Загнали.
Крот Петров хмыкнул про себя: надо же! Загнали в кротовый лаз. И отчего-то исполнился к незнакомому хомяку симпатией.
— Кто загнал-то? А, хомяк?
— А… Хозяйка загнала. Расковыряла землю и давай меня в эту дырку совать. Вот. Совала-совала, а я ее цапнул за палец и полез, полез… — Хомяк горестно вздохнул. — Теперь лучше не возвращаться. Вот. Ну я еще глубже. Она поискала-поискала и ушла. Вот. А я тут сижу. В темноте. Один. — Голос хомяка звучал трагически, срываясь на шепот.
— Н-да… Тебя как зовут-то? А то все — хомяк да хомяк.
— Ларисыч.
— Как-как?!
— Ларисыч. Ну… Когда я маленький был, хозяйка думала, что я — девочка и назвала меня Ларисой. А потом… А потом я подрос. Вот. Ну и у меня все выросло. И стало видно, что я — самец. Вот. И меня переименовали в Ларисыча.
— Дела-а-а… — протянул удивленно крот Петров. — Не повезло тебе, Ларисыч.
— И не говори, — тоскливо произнес хомяк. — И имя не пойми какое, и в дырку засунули. И бросили. Вот. Да и вообще… Помирать мне тут, что ли? Я есть хочу.
— Ну вот, придумал: помирать! — Петров хотел было, бодрясь, подпрыгнуть, но стукнулся о потолок лаза и лишь вызвал падение комков земли. Чихнул. — Ты это, брат Ларисыч, брось. Я вот тоже вроде твоего, изгнанник. И ничего, помирать не собираюсь. Выкрутимся. Все — фигня, вот что я тебе скажу, брат Ларисыч. Такое предложение: будем держаться вместе. Ты и я. Хомяк и крот. Двое. Не против?
— А… Разве так бывает, чтобы — хомяк и крот?
— Нет — так будет. А?
— Тоже верно… — Хомяк Ларисыч заметно приободрился. Крот Петров почувствовал, как на душе, где только что было противно и пусто, стало теплее. — Здорово, что мы встретились. Хи.
— Слушай, Ларисыч… — Крот Петров помедлил: сомневался, но спросить было надо, важно было спросить. — А ты какой хомяк?
— В смысле?
— Ну…в смысле — младший там, старший, а может даже главный или, например, ведущий?
— А… Я это… я просто хомяк. Обычный такой хомяк.
— Ну и славно. — Петров вздохнул с облегчением. — А я — Петров. Просто крот Петров… Ты вот что, брат Ларисыч, сейчас я справа от тебя подрою, спереди пойду. Куда-то этот лаз ведь приведет, правда? Двое — это уже много… Ты читать умеешь? Нет? Не беда, брат Ларисыч, научу. И что подгрызть всегда найдется, не волнуйся. Конечно, не заморские харчи всякие, зато свежее и с грядки. Или еще откуда… Да, кстати, я тебя не сильно тяпнул? Ты извини, брат Ларисыч, я не думал, что ты живой, я думал ты — завал… Ну что, вперед?
19.03.2002