Шедевры китайской классической прозы в переводах академика В. М. Алексеева: в 2 кн. М.: Восточная литература, 2006. Кн. 2. 503 с. [Алимов: подготовка текста и примечания к переводам Ван Юй-чэна, Ван Ань-ши, Ли Гоу, Фань Чжун-яня, Цзэн Гуна, Цянь Гун-фу, Оуян Сю, Сыма Гуана, Чжоу Дунь-и, Сун Ляня, Фан Сяо-жу, Лю Цзи; статья «Похвала китайскому книжнику».]
Традициями сильна Поднебесная!
Вовсе не пустая и бессмысленно красивая фраза. Напротив — одна из ключевых, когда мы говорим о Китае, в первую очередь — традиционном, старом. О том Китае, что почти растворился в необратимом потоке перемен. О том Китае, где на троне восседал император, и незыблемые основы его Небом данной власти уходили в первозданные времена. О том Китае, где у подножия трона преданно стоял чиновники — просвещенные конфуцианцы, навыкшие как в искусстве изящного слова, так и в искусстве политики.
В этом смысле Китай — старый Китай! — был уникален. Я не знаю ни одной другой цивилизации в мире, где столь последовательно и неизменно набор на государственную службу осуществлялся бы через систему экзаменов, сутью которых прежде всего было испытание на отменное владение тем, что мы нынче называем гуманитарным знанием. Нет, не владение основами экономики, принципами регулирования финансовых потоков или сведениями об агротехнике, но безусловное знание канонических текстов, призванных научить, как благородный муж-цзюньцзы, конфуцианский идеал государственного человека, должен строить свои отношения с окружающими, дабы страна процветала, народ радовался, а духи пребывали в умиротворении. Именно канонические тексты формулировали основополагающие этико-философские принципы, руководствуясь которыми чиновник мог стать востребованным, полезным государю и стране, мог занять достаточно высокий пост для позитивного влияния на Поднебесную в целом.
Где еще вы видели подобное? Дети из служилых семей сызмальства начинали готовиться к будущей чиновничьей карьере: обучались грамоте, учили наизусть канон, сначала на слух, не понимая написанного, а потом, под руководством наставника, уже вникая в суть текста, привыкая интерпретировать сказанное мудрецами золотой китайской древности в духе идеи государственного служения. Поэзия, музыка — шли рука об руку с каноном, и практически каждый книжник был обязан овладеть техникой стихосложения и при необходимости свободно версифицировать, и пусть созданные строки не всегда были отмечены поэтическим гением, зато они всегда отвечали всем предъявляемым к стихам требованиям. Играть на каком-либо музыкальном инструменте для будущего чиновника было делом вполне обыденным — великий Конфуций не однажды оговаривал особое значение музыки, указывая на то, какую огромную роль она может сыграть в различных государственных обстоятельствах; он и сам испытывал подлинную ее силу: «Учитель, находясь в Ци, услышал мелодию шао. После этого три месяца он не чувствовал вкуса мяса. Он сказал: «Никогда не представлял себе, что музыка может вызвать такое воодушевление»» («Лунь юй», VII, 14).
И вот теперь представьте себе страну, где в столице раз в три года проходит последний этап экзаменов, за которым следит лично император, и на это высокое действо со всей страны съезжаются претенденты: молодые и не очень, из бедных семей и из семей богатых, иногда более ста человек на место; люди, многие годы потратившие на то, что нынче мы назвали бы овладением литературным слогом, книжной ученостью, готовые поспорить с соперниками в написании сочинений на заданную экзаменаторами тему и в случае успеха — применить знания на благо страны и ее правителя.
И ведь применяли! Из века в век. Книжники управляли страной — уникальная, немыслимая для нас ситуация.
Традициями сильна Поднебесная.
Еще одна составляющая культурного успеха старого Китая, ставшего успехом государственным, восходит к Конфуцию, который, по его собственному утверждению, лишь передавал речения древних; это — всепоглощающая преемственность, непрерывность письменной традиции, когда из века в век изучались, толковались, комментировались, бережно и внимательно переписывались канонические памятники, давая жизнь другим текстам, и эти, другие, также кропотливо сохранялись последующими поколениями и для последующих поколений. Удивительная культура старого Китая, несмотря на все потрясения, сохранила необозримое количество текстов, большую часть которых сегодня мы отнесли бы к произведениям литературным, философским или историческим. А для средневекового китайца все было суть одно — изящное слово-вэнь, почти священный объект поклонения, стиль и смысл жизни, основа для самосовершенствования. Стать благородным мужем, востребованным для государственного служения, умело руководить народом в интересах страны — вот абсолютная задача, стоявшая перед книжником; для этого годились как высокие речения Конфуция и его ближних учеников, так и сочинения более приземленные, «низкая» словесность, или сюжетная проза. Ибо «даже на узенькой тропке есть вещи, достойные внимания». Учиться во всем — а научаясь, радоваться: разве это не прекрасно?
Завоеватели, вторгавшиеся в дремавший в тысячелетнем спокойствии Китай, оставались самими собой не так долго — для описания того, что происходило с ними, существует слово «ассимиляция»: варварские орды, разбив китайские войска, спалив города и дворцы, оказывались рано или поздно лицом к лицу с проблемой управления огромными захваченными землями, и само собой выходило так, что просвещенные китайские книжники были единственным и неповторимым орудием, могущим осуществить это управление наиболее эффективно, ибо за ними стоял опыт столетий. И тогда — медленно и постепенно — захватчики растворялись среди коренных жителей Поднебесной, перенимали проверенные тысячелетиями обычаи, одним словом, китаизировались. Подобного исхода не избежал никто, даже хитрые маньчжуры, малые числом, но воинственные духом, предпринявшие специальные меры для этнического самосохранения. И тем не менее — где эти маньчжуры сейчас?..
Подлинное величие и неизбежность торжества идеологии китайского книжника заключались в его всепоглощающем стремлении к знанию и в абсолютном знании как в высшем идеале. Даже будучи не у дел, вне государственной службы, книжник все равно продолжал служить стране. Так, потеряв службу и не получая жалования, движимый единственно тоской по культуре, великий литератор Юань Хао-вэнь (1190—1258) объездил всю страну в поисках сохранившихся в огне военных пожарищ поэтических творений, авторы которых безвозвратно канули в годину военных нестроений. Чем руководствовался Юань Хао-вэнь, когда кропотливо составлял единственную антологию цзиньских стихов, итог ушедшей эпохи — более двух тысяч произведений двух с половиной сотен поэтов — уникальное, не имеющее аналогов как по охвату материала, так и по включенным туда биографическим материалам собрание, что и поныне служит незаменимым источником для изучения поэзии того времени? Юань Хао-вэнь о своих мотивах писал так: «…Я скорбел о том, что вот, за сотню с лишним лет было так много поэтов, ученые мужи отдавали поэзии все силы души, стихи их были широко известны — а в огне пожаров все исчезло, сохранилась ничтожная часть! И если не собрать воедино, то и эти стихи исчезнут совсем, и не останется вовсе ничего». Сохранить написанное для потомков — вот что двигало старым и больным уже Юань Хао-вэнем, вот чему он посвятил почти десять лет своей жизни. И — это всего лишь один пример сообразных поступков китайского государственного мужа.
Традициями сильна Поднебесная…