СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ
ПРИ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

- Сойдет, - сказал Полынов, наблюдая
в потемках, как большой жирный клоп,
упившись крови, медленно тащится
по стене.

В. Пикуль. Каторга

Сергей Якровлевич раскурил папиросу
и пронаблюдал, как заползает в щель
на потолке клоп, упившийся кровью.

В. Пикуль. Плевела

1

Встречаются два клопа.

- Ну, как дела, товарищ? - сытым голосом покровительственно спрашивает один, который потолще.

- А, - голодным голосом отвечает второй, который потоньше, - У нас разве дела - так, делишки.

- Ну, - говорит первый, который потолще, - А я думал, вы крови попили.

- А, - отвечает второй, потоньше, - Теперь разве кровь? Вот раньше была кровь - это да, а теперь... - Плюется.

- Ну, - с внутренним намеком говорит потолще клоп. - Это смотря у кого. Знать надо, кого кусать, товарищ.

- А, - отвечает на это потоньше клоп. - Это у вас там в распределителе есть кого кусать, а мы тут... Я вот думаю заявление подать в профсоюз, из клопов выйти и в блохи податься.

- Ну, знаете, товарищ!.. - с возмущением говорит первый, потолще. Поворачивается и гордым шагом уходит.

А второй, который потоньше, постоял-постоял да и тоже пошел куда-то по своим делам. Так и разошлись.

2

Старик Поганкин сидит на мшистом пригорочке перед своей землянкой и увлеченно курит самосад. Самосад старик самолично насадил на полянке, что как раз за погребом, и самосад вырос хороший, ядреный такой вырос самосад. И вот теперь старик Поганкин сидит себе на пригорочке, аккурат у самого прикрытого деревянной ставней лаза в землянку, щурится на весеннем солнышке и медленно тянет едучий дым. Цигарка, мастерски выполненная из древнего обрывка газеты "Ленинградская правда", курится споро и охотно.

Тут ближайшие к старику и его землянке кусты малины шумно раздвигаются и из них, пожирая на ходу осыпающиеся ягоды, появляется дед Зырин. Дед грязен и бос, стоптанные кирзовые сапоги, связаные веревочкой за голенища, свисают один на грудь, другой - на спину. Малины уродилось много и вся - крупная, так что малозубый рот деда Зырина не может поглотить все то количество, какое успевают оборвать широченные и заскорузлые от долгой нудной жизни ладони. Поэтому оставшуюся ягоду дед ссыпает в тот сапог, что на груди. Ногти на его пальцах - черны по краям и обломаны самым безжалостным образом. Некоторые ногти в самых неудобных местах дед подгрыз последними передними зубами.

- Сидишь? - глубокомысленно спрашивает дед Зырин старика Поганкина, давя деснами малину. - Самосад куришь?

- Его, - отвечает старик Поганкин, - ядреный нынче самосад уродился.

Дед Зырин, кряхтя, присаживается радом со стариком Поганкиным на мшистый пригорочек и бережно достает из-за пазухи смятый газетный сверточек. Шепча что-то неразборчивое малопослушными от все той же долгой нудной жизни губами, дед разворачивает сверток и начинает раскладывать перед собой грубо вырванные из газет нечеткие портреты каких-то государственных деятелей, при наградах и улыбающихся. Старательно разглаживает плохо гнущейся рукой мятые бумажки. Потом, слегка откинувшись назад и щурясь, начинает разглядывать изображения. Запустив руку в грудной сапог, черпает оттуда малину и отправляет в рот.

- А ентот-то много дело наделал... - бормочет дед себе под нос, тыча в один из портретов.

- Чего? - спрашивает увлекшийся самосадом старик Поганкин.

- Говорю, этот-то много всякого такого наделал, - громче повторяет дед, тряся согнутым указательным пальцем с черным ногтем.

- Который? Этот, что ли? - уточняет старик Поганкин.

- Ну дак, энтот, вот, энтот, - дед Зырин показывает прямо в середину одного из истершихся лиц, - Вот, помню, при ём было... - И, подпершись рукой, устремляет мечтательный взгляд выцветших (понятное дело, от долгой и нудной жизни) глаз в мягкое синее небо. Губы его снова беззвучно шевелятся, рождая невесомые слова и рассказывая о том, что был при энтом, но звука нет, забыл дед про звук. Впрочем, старик Поганкин и так его слышит, звук старику Поганкину не помеха.

- Да-а-а-а... - тянет старик, с сожалением отбросив малюсенький окурочек. - Было тогда... И не говори... Эх, помню, мы тогда с чуваками... Ты помнишь, дед, как мы тогда с чуваками?..

Дед Зырин все что-то бормочет себе под нос, но - кивает. Да, конечно, он помнит, еще бы ему не помнить. Еще бы не помнить деду Зырину, как при энтом-то да с чуваками... Дед все помнит, это он только с виду старый.

- А теперь что! - вдруг в один голос уныло тянут оба.

И в небе над их головами куда-то в сторону заходящего за лес солнца летит стая непонятных предметов без крыльев. От предметов сильно пахнет копотью и машинным маслом. Они прилетели ниоткуда и возвращаются в никуда. Им все равно.

А старику Поганкину и деду Зырину грустно и печально на теплом мшистом пригорке, совсем рядом со входом в землянку, такую глубокую, сырую и темную, что сам черт там ногу сломит...

3

Очень старый и даже седой негр Питерсон виртуозно сидел на табуретке без одной ножки и самозабвенно наяривал на губной гармонике блюз. Гармоника была такая же древняя, как и мелодия, по которой Питерсон любовно распускал импровизационные завитушки. Гармонику делали люди, понимающие в этом толк. Фиг теперь такую где достанешь.

Кот Джинсы, тоже очень старый, даже ветхий, валялся тут же, под ногами Питерсона и табуретки, вытянув в пространство облезлый хилый хвост, и Питерсон голой морщинистой пяткой отбивал ритм на этом хвосте. Джинсы давно уже потерял чувствительность, по крайней мере - хвостом, и ему было наплевать. Кот утерял также слух, обоняние, зрение и передвигался в пространстве, если до того вообще доходило, исключительно по наитию. Сейчас кот отдыхал и вкушал полезные, даже где-то целебные сны, больше похожие на кому, где в розовых облаках далекой бурной юности мелькали перед его восхищенным взором хвостики и лапки, лапки и хвостики, а также ушки и усики его былых возлюбленных. Кот сладко улыбался во сне.

Разжиревший от неправильного питания и отсутствия какой-либо охоты сеттер Мастер сидел одесную от музицирующего Питерсона и вяло, без интереса пялился на мух, бессмысленно бродящих по оконному стеклу. В голове пса от возраста и наполненной музыкой жизни царила суровая пустота и даже некоторый звон от этой пустоты. Мастер в отупении созерцал, как мухи лениво предаются сношениям. Пес давно был выше секса и уши его, некогда прекрасные и шелковистые, висели как куски говна, и нос был уныл, и глаза бесцветны. Вдруг звон в голове прервался и откуда-то нежданно приползла мысль: а не схватить ли всех этих мух? и тут же еще одна: а не цапнуть ли за хвост этого вонючего кота Джинсы? но почти сразу же мысли эти исчезли, запропастились, канули, и Мастер, дернувшись было, забыл и снова расслабился.

А мухи продолжали раскованно, ничего не опасаясь, размножаться на оконном переплете и стекле. Никто их, похоже, толком и не видел: ни Джинсы, ибо был слеп, ни Мастер, ибо был туп, ни Питерсон, ибо играл что-то из раннего Коулмана и, потеряв представление о действительности, давно сидел с закрытыми глазами.

4

Сидоров пришел в Большой зал Лениградской филармонии с твердым намерением послушать сегодня Листа. Листа Сидоров не знал и поэтому не любил, и слушать никогда не слушал. И не хотел. Но любимая женщина Сидорова - Зоя Иванова от Листа была без ума, она очень любила Листа, даже больше чем Иванова, и дома она все время слушала Листа, очарованным взглядом уставясь в окно, где по низкому небу неспешно проплывали темные облака вперемешку с воронами, а пластинка на проигрывателе все крутилась и крутилась...

Такие обстоятельства были, конечно, против Сидорова, который, как уже было сказано, Листа не знал и знать совершенно не хотел. Поэтому, помучавшись ночь несвойственными ему размышлениями, Сидоров сразу после работы, прямо с завода направился решительно к площади Искусств и, купив входной билет, попал в помещение, где иногда играют того самого Листа.

В тот вечер по странному стечению неуловимых обстоятельств в зале оказалось много свободных мест, и обалдевший от света люстр Сидоров, некоторые время как и всякий добропорядочный владелец входного билета потоптавшись сзади, решился занять кресло номер тринадцать в двадцать первом ряду, рядом с пожилой почитательницей музыки Листа - извилисто причесанной старушкой в зеленом бархатном платье с кружевами и с лакированной сумочкой. Старушка обратила на Сидорова взор, Сидоров засмущался, спрятал в карманы трудовые руки и, испытывая неловкое неудобство от соседки, белых колонн, ламп и объема помещения, наконец сел.

Но вот на сцену вышла замечательная дама в длинном, неудобном для ходьбы платье и строгим голосом провозгласила программу первого отделения, из которой Сидоров не понял ни слова, кроме знакомой фамилии - Лист. На сцену потянулись музыканты. Вспомнив Зою Иванову, Сидоров укрепился в намерениях и сосредоточился. Очень мешала голова юного интеллектуала, сидевшего перед Сидоровым и прической заслонявшего половину вышедших на сцену, но вскоре Сидоров смирился с этим неудобством, потому как медленно, но верно стал клевать носом и наконец заснул, приведя в ужас соседку.

Пробудился Сидоров тогда, когда кругом все уже хлопали. Похлопав тоже, он встал и в толпе двинулся к выходу, пытаясь размышлять на возвышенные темы. Филармония своим блеском ламп и бархатом кресел что-то задела в душе Сидорова, хотя вот этот Лист... Ну слышал он Листа. Лист как Лист. Ничего особенного. Не "Бони Эм", кончено, но - и особенного ничего. Тоже музыка.

Потом Сидоров, не будучи в состоянии так сразу расстаться с прекрасным, долго и неторопливо вышагивал по Невскому проспекту, смотрел на освещенные витрины, в которых, как обычно, царило изобилие вещей и продуктов, останавливался перед афишами у входа в кинотеатры и с наслаждением, медленно читал названия: "Опас-ная по-го-ня", "Пи-ра-ты двад-ца-то-го ве-ка", "Пет-ров-ка трид-цать во-семь"... Афиш было много.

В метро Сидоров неторопливо съехал по эскалатору, сел в поезд и всю дорогу считал станции на схеме метрополитена. Три раза сбившись и так и не сосчитав, вышел, поднялся на свежий воздух, перешел через дорогу и у книжного магазина встал в очередь за пивом. Он был почти счастлив.

А Зоя Иванова, восхищенно глядя на надвигающуюся ночь за окном, зачарованно, подперев кулачком голову, слушала медленный поток скрипок, и пластинка на проигрывателе все крутилась, и крутилась, и крутилась....

5

Лето. Жара. Город. Центр.

В переполненном автобусе не остается никаких сил ни на что, кроме как держаться, держаться и держаться - намертво зафиксировав вцепившиеся в поручень пальцы.

А солнце равнодушно посылает новый жар, крыша автобуса как будто уже вздулась, кажется, что где-то рядом начинает закипать асфальт и крошится от температуры кирпич. Горячий воздух, врывающийся в распахнутые окна, не дает облегчения.

Тут автобус начинает тормозить, приближаясь к остановке, и граждане с уханьем прижимаются друг к другу, судорожно дыша широко открытыми ртами и сдувая капли пота с кончиков носов.

Еще секунда - двери открываются, и все, кто хотел выйти, вываливаются наружу, а все, кто хотел войти, тщетно тянут руки к поручням.

- Оплачиваем проезд, граждане! Оплачиваем... - глумливым голосом объявляет шофер и автобус, натужно погудев механизмами дверей и наконец захлопнув всех желающих в своем металлическом чреве, трогается - чтобы через пять метров скрипнуть тормозами на углу у светофора.

Ряд железных монстров, пыхтя вредными для организма выхлопными газами, выстраивается у зебры перехода. Мимо их горячих морд идут разомлевшей походкой граждане и кроме надежды на стакан холодной газировки без сиропа лелеют только одну еще мысль: ну вот пусть только попробуют задавить, только пусть попробуют! и копят в пересохших ртах жалкие остатки слюны для ответного плевка в ветровое стекло.

А из распахнутого окна кабины "Икаруса" водитель, лениво перекидывая из угла в угол рта "беломорину", кричит, перекрывая грохот, во весь голос коллеге в соседнем "Икарусе":

- А давай их всех передавим!

- А давай! - хищно улыбается тот, почесывая голый живот, которому не хватает места под майкой.

И ни один не трогается с места.

1991