In Between

Look at the number!

The Beatles

...Она танцевала и, вслед за легкой, едва слышной мелодией - Кузьма тщетно огляделся в поисках музыкантов, но звуки, казалось, лились отовсюду - невесомо парили в воздухе нежные цветные шелка, покорные плавным движениям рук. А танцовщица продолжала бесшумное кружение, лишь изредка делая легкий шажок или, быть может, два в сторону и мгновенно возвращаясь обратно, в пределы большого незримого круга; как Кузьма не всматривался - лица ее разглядеть не мог, а видел только текучий блеск черных насурьмленных глаз да причудливую, унизанную шпильками высокую прическу - но отчего-то Кузьма был уверен: танцовщица прекрасна и она улыбается, улыбается - ему. И танцует тоже для него. Полированную деревянную площадку, которой, казалось, почти и не касалась ножками прекрасная дева, со всех сторон окружали расписные ширмы: и на каждой створке были мастерски изображены - вышиты - яркие фигуры. Веселый хромой старец с посохом, нарумяненная девушка с корзинкой цветов в руках, улыбающийся странник, поднявший над головой тыкву-горлянку с вином... Всего - восемь. Восемь странников в безмятежной вечности. И чем больше вглядывался Кузьма, тем живее казались ему изображения. Ну конечно, вот седовласый путник на ослике явственно подмигнул; вот бледнощекий юноша еле заметно повел тонкой рукой; вот погруженный в себя молодой человек в чиновничьем платье поднес к губам флейту, и нежный звук тотчас же ее влился в поток музыки... А дева все плела сложный узор танца, и Кузьме по-прежнему не удавалось разглядеть ее лица, но внезапно он понял, что видит ее губы: губы шевелились, неслышно повторяя некую фразу. В тщетной попытке услышать Кузьма даже сделал шаг вперед: отчего-то слова танцующей казались очень важны - нет, слишком тихо... Тут пришли на помощь фигуры на ширмах: губы их тоже зашевелились, даже флейтист бросил играть. Поначалу ничего было не разобрать, но потом - потом шепот стал различим, и Кузьма наконец сумел прочитать по губам - именно то, что и предчувствовал услышать: "Имя... Назови имя..."

...Кузьма приподнялся на локте: квартира мирно спала - жена тихо посапывала рядом, упершись лбом в сведенные кулачки, малолетний детеныш вольготно раскинулся в огороженной от исполненного соблазнов мира кроватке - как-никак... э-э-э... сколько там? четыре часа душной питерской летней ночи. В последние годы такие ночи стали привычными - жаркие и мерзкие, когда нечем дышать, когда часами ворочаешься, сбив комом влажные от пота простыни, тщетно пытаясь забыться сном. Такие же привычные, как и неистребимые комары, выкормыши сырых подвалов, мутанты, готовые звенеть над ухом почти круглый год - до тех пор, пока мороз не обратит среду размножения в грязный лед; но и после этого нет-нет да и выбирется на дрожащих крыльях неведомо откуда вялый, но исполненный векового инстинкта кровопийца. Знать, не все промерзло. Или же мутация зашла так далеко, что на зиму комарам уже просто наплевать. Ко всяким антикомариным средствам насекомые также попривыкли; Кузьме иногда казалось, что комары подпитываются жизненной энергией у многочисленных фумигаторов, наркоманят по черному, а потом, удолбанные, несутся на добычу с безрассудной, поистине наркушной смелостью и попить крови им уже не столь существенно, сколь важно совершить маленький комариный подвиг - стремительно и неотвратимо спикировать и куснуть, куснуть, куснуть. Все равно куда и кого. И тут же быть раздавленным - плевать! жизнь быстротекуча, а значит, прожита не зря. А там подоспеют новые и новые поколения мелких удалых талалихиных...

Кузьма протер глаза и поглядел с надеждой на форточку. Напрасно: густой летний воздух был недвижим. Ни ветерка. Невозможно.

Осторожно, старясь не потревожить жену, он выбрался из-под скомканной простыни и, подхватив штаны, на цыпочках двинулся в кухню. На душе было тревожно. Даже погано.

Кузьма тихонько притворил дверь, открыл в холодильник и вытащил ледяную бутылку "Боржоми". Поставил на стол и, пока лазал за открывашкой и стаканом, она успела покрыться изморозью.

Славно...

Сны такая штука, что никогда не знаешь, как с ними быть.

Может что-нибудь такое присниться, что потом весь день ходишь встревоженный - тужишься вспомнить, что это было, что; почему на душе угнездилась холодная жаба и как эта жаба выглядела во время ночного вояжа в незнаемое. Некоторые рвутся к сонникам - ах, к чему, ну к чему привиделась большая куча свежего говна, которую настойчиво убирал всю ночь? Явно - знак, но вот на что он указывает? Обычно говно снится к деньгам. А вдруг нет? Как бы узнать? И сколько будет их, этих денег? И когда? И от кого?

Но какая, в сущности, разница? Деньги приходят и уходят. Как и говно. А некоторые очень волнуются, потому что близко принимают сны к сердцу. Хотя и так ясно, что это все от бесов, которые расслабившегося в объятиях Морфея человека морочат со страшной силой... Но все равно интересно, правда ведь?

Кузьма старался свои сны использовать. Рассматривал как рабочий материал. Он - как и другие многие - сны свои практически всегда забывал сразу по пробуждении. Не умел помнить. И чаще всего наяву с ним оставался лишь неясный, смутный образ видения - тут-то Кузьме и было важно вовремя проснуться, не расплескав ценные предощущения, схватить бумагу, карандаш и сделать быстренько несколько набросков ускользающего настроения. Потому большие блокноты с привязанными к ним карандашами валялись во всех существенных местах небольшой Кузьмыной квартиры - однако достаточно высоко для того, чтобы их мог добыть для опытов взросления жизнерадостный детеныш. Потом из смутных переплетений карандашных линий у Кузьмы получались не лишенные интереса картинки и иногда - картины. Чаще он так и оставлял их в карандаше, на какое-то неопределенное будущее, но если сразу чувствовал стоящее - пытался поработать акварелью.

Ибо таково было Кузьмыно хобби: он рисовал. С детства.

Вот и теперь - хлебнув "Боржоми", Кузьма снял с холодильника дежурный блокнот и при неярком свете настенной лампочки принялся поспешно зарисовывать танцовщицу. Сегодняшний сон, в отличие от прочих, стоял перед глазами: расшитые фигурами ширмы, кружащиеся шелка, сияющие глаза... Однако танцующая карандашу не давалась - только тонкий, ломкий силуэт... тени... Кузьма перевернул страницу, начал сызнова.

Лицо... Нет, лица он не помнил. Хоть убей.

Зато ширмы... - рука уверенными штрихами набросала флейтиста. Потом девушку с цветами. Веселого старика с тыквой. Седого на осле. Каждого - на отдельном листке. Их Кузьма запомнил отчетливо.

Имя. Назови имя...

Карандаш замер.

Да, именно это говорили - шептали - они. Эти все. Хором.

Чье имя? Зачем называть? Приснится же...

Кузьма подлил себе еще "Боржоми" и неторопливо проглядел наброски. Да, пожалуй, из этого что-то может выйти: этакая картинка в восточном духе. В китайском, пожалуй. Надо завтра пройтись по музею, посмотреть... Точнее, уже сегодня.

В музее, где Кузьма служил смотрителем, как раз шла чистка.

Чистка - это такое ежегодное мероприятие, когда музей закрывают для посетителей и все его сотрудники как один лазают по витринам и шкафам экспозиции на предмет вытереть пыль с экспонатов и разных поверхностей, а самые молодые и смелые взбираются на шаткие, помнящие еще культ личности лестницы, дабы избавить шкафы от скопившейся поверху за год дряни. В процессе чистки применяются разные тряпки и полезные химические вещества, среди которых самым привлекательным выглядит, без сомнений, спирт. Раньше спирт случался медицинский, а ныне - к сожалению - все больше технический, что, конечно, отвратительно и весьма снижает подлинный рабочий энтузиазм, особенно в среде ненаучных работников. Ничего не поделаешь - давно известно: мир движется от хорошего к худшему. И остается утешаться тем, что довелось пожить в годы, когда худшее еще не сменилось закономерно надвигающимся отвратительным.

Кузьма любил чистку. Особенно в залах Востока. Ему нравилось прикасаться к удивительным творениям давно умерших мастеров - ко всем этим резным статуэткам из кости, к старым доспехам, к самурайским мечам, к расписным блюдам и тому подобным вещицам, которые в иное время были отделены и от него и от посетителей толстым витринным стеклом. В этом было что-то мистическое: Кузьма любовно протирал старинные шахматные фигурки и думал, какими были те, кто некогда обыденно касался их; а вчера ему повезло под руководством старшего смотрителя вывесить в китайский зал новый экспонат - неясного происхождения меч, блестящее лезвие которого покрывал затейливый цветочный орнамент. У меча была широкая простая деревянная рукоять; предполагались, судя по всему, такие же деревянные ножны, но ножны в историческом процессе куда-то канули, а по поводу того, японский это меч, китайский или, может, корейский, музейные специалисты пока не могли прийти к единому мнению. Кузьма про себя думал, что они - скорее всего просто хреновые специалисты, раз не в состоянии атрибутировать меч, однако же с энтузиазмом взлез на лестницу вбить два крюка в толстую стенку шкафа - тут мечу надлежало радовать взгляд посетителей, а отсутствие под ним разъяснительной подписи легко компенсировалось двумя полными доспехами китайских военачальников, стоявшими ниже. Впрочем, меч был красив и без ножен и без подписей. Впечатляюще широкий, с длинной прорезью по всему лезвию, но не длинный, в метр с небольшим меч, думалось Кузьме, когда-то славно сносил, должно быть, головы с плеч. Вжик - и готово. Сейчас, правда, меч затупился, но ведь и использовать его по прямому назначению никто не собирался.

Кузьма приладил в указанном месте первый крюк и осторожно ударил по нему молотком. Шкаф отозвался легким скрипом, но - стоял прочно, ибо был сработан в те времена, когда еще не было принято, чтобы мебель разваливалась от первого толчка. Старший смотритель внизу смотрел настороженно: вообще-то полагалось сначала аккуратно высверлить отверстие, а уже потом ввести в него смазанный клеем крюк; но времена меняют тщательность, да и меч был не столь тяжел, чтобы попусту следовать инструкциям; в кабинете меж тем остывал чай.

Все прошло гладко: оба крюка вошли в нужные места и странный меч упокоился на них, будто век здесь висел. Кузьма слез и, отряхивая рукава сатинового халата от сора, потревоженного в щелях ударами молотка, встал рядом со старшим смотрителем. Меч висел как надо.

- Славно... - удовлетворенно пробормотал старший, провел рукой по лысине, утирая пот. - Ладно, Кузьма, заметите тут, что нападало, а потом закрывайте... - И, протянув Кузьме старинный, причудливой формы ключ от шкафа, удалился в полумрак соседнего неосвещенного зала. Оказал тем самым немыслимое доверие. Кузьма слегка обалдел, но потом взял себя в руки и списал очередное нарушение правил на летнюю жару, которая кого угодно заставит выйти из себя.

Он аккуратно очистил доспех от сора и принялся было заметать мелкую дрянь в совок, как вдруг в углу шкафа что-то блеснуло. Кузьма заинтересованно пошуровал метелкой, и на свет явилась монетка. Желтоватый, видавший виды кругляшок с дыркой в середине и четырьмя иероглифами - по одному от каждой стороны квадратной дырки.

Странно: когда с утра педантичный Кузьма чистил шкаф, никакой монетки тут не было. Верно, выпала откуда-то, когда он стучал молотком. Из щели или даже из доспеха.

Кузьма и сам не заметил, как монетка оказалась в заднем кармане его потрепанных джинсов. Попер Кузьма монетку из музея. Практически случайный. Сам не заметил как.

Это было вчера, а сегодня чистка продолжалась обычным порядком: изнуренные жарой сатиновые халаты (на голое тело) лениво ползали по лестницам, в зале Индии уже третий год заедал старинный замок в двери и теперь ожидали слесаря; Кузьма осторожно протер мягкой тряпочкой перегородчатую эмаль на китайских табакерках и собирался уже перейти к двум метровым вазам эпохи Мин, когда мимо, гулко втыкая в паркет каблуки, прошла Олимпиада Виленовна Дранкина - научная сотрудница музея, кандидат каких-то, кажется, этнографических наук, важная дама лет пятидесяти в очках и с крупной бородавкой на левой щеке. Незастегнутый халат едва поспевал за ней: Олимпиада Виленовна обычно передвигалась по музею стремительно; не были исключением и дни чистки. Однажды некие люди были так беспечны, что выучили Дранкину слегка читать по-японски; с тех пор узкий подбородок Олимпиады Виленовны гордо смотрел только вперед и вверх - в ее власти находились экспозиции всего отдела Востока. Позиции редкого специалиста дополнительно укрепила недавняя выставка в Саппоро; выставляли, правда, вещи из коллекций народов Крайнего Севера, но это не помешало Дранкиной изронить на открытии пару японских слов, что было стоически воспринято терпеливыми и тактичными японцами: японцы кивали и жизнерадостно улыбались. Когда же действительно нужно было что-то перевести, Олимпиада Виленовна обращалась к младшему сотруднику музея Гоше Тульских, которого тоже научили читать и говорить по-японски и по-китайски - в университете, но не так давно и гораздо лучше, чем Олимпиаду Виленовну; подобные необходимости облекались в форму служебного задания. Кузьма знал об этом от смешливого и независтливого Гошки, с которым приятельствовал: Тульских был абсолютно незаносчив, к тому же ему нравились рисунки Кузьмы.

- Имя... Назови имя... - смазано буркнула госпожа Дранкина, проносясь мимо.

Кузьма от неожиданности выронил тряпицу и чуть не кокнул минскую вазу.

- Простите?.. Олимпиада Виленовна?.. Я не расслышал...

- Я сказала: добрый день, Червяков, - не умеряя шага, кинула через плечо старшая научная сотрудница и скрылась за углом, уверенным грохотом каблуков повергая в прах покойную тишину безлюдных залов.

Это фамилия такая у Кузьмы была - Червяков. Олимпиада Виленовна всегда обращалась к нему только по фамилии. Кто знает - почему. По крайней мере Кузьма не задумывался. Хотя Гошу редкая специалистка с неотчетливым знанием японского величала Игорем Федоровичем, и лишь за глаза - Тульских. Наверное, все дело в служебной иерархии. А может быть, и нет.

...После работы Кузьма направился на Конюшенную площадь - пересек Дворцовый мост, радуясь властвовавшему здесь ветерку, промаршировал мимо Зимнего, свернул на набережную, где у японского консульства изнывал на солнцепеке милиционер в форменной рубашке с короткими рукавами, миновал еще один мост и выбрался на площадь. Купил у потной ларечницы бутылку "Пепси" - соврала, хитрая: не холодная оказалась, а так, прохладная - и скоро был напротив Спаса-на-Крови. Тут, за идиотскими деревянным воротцами раскинулся небольшой рынок всяких разных художественных промыслов, на которые в разгар туристического сезона охотно клевали разномастные лопоухие иностранцы. Здесь торговал Семен, старый знакомец Кузьмы. Семен регулярно брал его работы - в основном акварели с видами Петербурга - и ставил на своем лотке. Иногда картинки продавались и тогда Сеня выплачивал Кузьме деньги - не такие большие, ибо щедро не забывал себя, плюс к тому покрывал всякие накладные расходы, в которые Кузьма отчаялся вникнуть, - но все же вполне нелишние в семейном бюджете Червяковых. Пофигист Кузьма был рад и этому, ибо картинки получались у него легко, без напряжения, и если в неделю сезона продавалось их с два десятка, он вообще бывал счастлив. Приятно получать деньги за то, что тебе самому нравится делать. К тому же рыночек располагался на пути к метро, куда Кузьма спускался и из зева которого поднимался два раза в день - отправляясь на работу и возвращаясь домой, в Веселый Поселок.

- Привет, привет! - вальяжно развалившийся на раскладном стульчике и томно обмахивающийся иллюстрированным журналом "Медведь" Семен сделал неопределенный жест волосатой рукой. - Давай, подваливай... Пить есть?

Кузьма поделился с ним "Пепси".

- Ух... Теплая... - Привередливо выдохнул Семен, утираясь. Все выдул конечно. - Спасибки. - Ну, блин, и жара...

- И не говори, - покладисто кивнул Кузьма. Переступил с ноги на ногу. - Ну как тут?

- Нормалек. - Труженик торговли искусством снова откинулся на спинку стула и Кузьме показалось, что хрупкий стул вот-вот развалится под его весом: Семен был, мягко говоря, жирный. Низенький, волосатый и жирный. Но башка плешивая. - С утра целый выводок япошей принесло, три автобуса. Все, блин, мели подчистую как звери. Три твои вещи взяли. Которые побольше. Ну там с Мойкой и этой... блин... Гатчиной.

- Здорово!

- Ага, сытно. Только я им скидку сделал. Много, блин, брали потому что. Оптом. - Хохотнул Семен. - Так что и тебе поменьше выйдет. Вот, держи... - Он выудил из кармана полосатых шорт пачку денег и, сдувая капли пота с кончика носа, принялся мусолить купюры. - Два штукаря двести пятьдесят. Еще неси давай.

Кузьма принял влажные бумажки.

- Слушай, Сеня... - Он достал кошелек, убрал в него "два штукаря двести пятьдесят" и из специального кармашка вынул монету - ту самую, с квадратной дыркой. Показал. - Тут кто-нибудь этим занимается?

- А что? - слегка заинтересовался Семен, даже приподнялся. - Продать хочешь? Странная какая... - заметил он, ткнув толстым пальцем в лежавший у Кузьмы на ладони тусклый кругляш. - Может, Толик... Эй, Толик! Топай сюда!

На зов из-за рядов матрешек с обобщенным лицом президента Путина выступил длинный губастый субъект в свободной зеленой майке, в шортах и при узких черных очках. Длинные светлые волосы субъекта были сзади собраны в хилый хвост.

- Ну? - вопросил пришедший, перемалывая огромными зубами батон жевательной резинки.

- Ты глянь!

Толик аккуратно, двумя пальцами как пинцетом подцепил монету с ладони и внимательно, поднеся к самому носу, осмотрел с двух сторон. Потом вернул обратно.

- Че, на продажу? - Хмыкнул и длинно сплюнул на брусчатку. - Не, у меня таких вагон! - Зацепил обкусанным ногтем большого пальца белый шнурок на шее и из-под майки появилась, глухо тенькая, связка монет: такого же типа, как и у Кузьмы, с квадратными дырками. - Да, я знаю, что они разные, - кивнул Толик, видя, что Кузьма уже зашевелил губами. - Разных династий и все такое. Не, по фигу. Никто все равно не берет. - И местный нумизмат, упрятав связку обратно, исчез за матрешками.

Ночью Кузьме снова был сон.

То же место, те же персонажи. Только в этот раз дева не танцевала - она восседала в роскошном кресле, а вокруг царили прежние ширмы. По правую руку от сидящей, прямо на полированном полу, стояла внушительная треногая курильница, и из нее еле видными струйками сизоватого дыма извергался дивный аромат благовонных курений - Кузьма точно определил одну лишь корицу. Дева сидела прямо, недвижно; лица опять было не разглядеть - до самых глаз его прикрывал изящный, резной кости веер; но глаза, глаза смотрели на Кузьму пристально, не отрываясь. Требовательно и в то же время ласково. В глазах плескался невысказанный вопрос, которому вторила еле слышная музыка - легкая и неторопливая, размеренная и немного заунывная. Струны. Множество струн, наплывающих волна за волною.

Отчего она молчит? - подумал во сне Кузьма. - И чего хочет? Будто подслушав его мысли, дева молниеносно сложила и вновь раскрыла веер - раздался сухой костяной треск; мелькнуло лицо, но Кузьма опять не разглядел ничего, кроме шевельнувшихся полных, густо напомаженных губ. Что? Что? - пронеслось в голове. Дева легонько качнула головой - нетерпеливо, словно досадуя, - и где-то за пределами ширм в ответ ухнул осторожно большой барабан. Струны взвились, покорные его звуку - словно полноводный поток достиг порогов и заревел, устремившись меж камней. Тревога непонимания охватила Кузьму, а дева, сызнова отняв веер от лица, медленно сложила его, - на сей раз кость хрустнула громко, подобно кастаньетам, но открывшееся как будто лицо все равно терялось, исчезало, не давалось, и лишь глаза и губы, губы и глаза - бездонные черные дали и два ярких зовущих красных полумесяца - взывали к Кузьме в немом беспомощном укоре. Отчего-то он не мог произнести ни слова - словно разучился говорить, а может виной тому было необычайное волнение; так или иначе, но Кузьма снова сделал шаг вперед - а странная музыка уже почти гремела, заглушая голос сидящей: Кузьма видел ясно, как шевелятся ее губы - все нетерпеливей, яростней - дева, казалось, почти кричит, но как понять, если барабан грохотал непрерывно... Нет!!! - мысленно вскричал Кузьма, и тут же все стихло, а красавица обессилено откинулась на спинку кресла, и отчетливо, ясно донесся до Кузьмы замирающий шорох ее последнего шепота: "Имя... Назови имя..."

В субботу жена с детенышем утренним поездом должны были отбыть на дачу. У жены кончился отпуск и детеныш передавался в натруженные руки бабушки, жившей за городом с ранней весны и до самых морозов.

Бабушка Вера на участке в шесть соток любовно пестовала разнообразные овощи и фрукты и произрастало их такое удивительное количество, что Кузьма каждый год с ужасом ждал окончания дачного сезона, ибо за ним следовал неизбежный вывоз всего того, что бабушка Вера щедро посадила, а оно все взяло и - уродилось. Отчего-то бабушке неизменно сопутствовала сельскохозяйственная удача и кабачки с ее грядок все родственники, а также знакомые поедали в разных видах и чуть ли не до следующей весны. Правда, до этого плоды шести соток нужно было еще доставить к потребителю, а это - пешком полчаса с тяжеленным рюкзаком за плечами да со свинцовой сумкой в каждой руке до станции и еще два часа - в набитой до отказа любителями покопаться в земле электричке. Хорошо, если найдется, где сесть. Соображения вроде того, что такие полезные ископаемые как картошка, гораздо проще и дешевле купить в ближайшем магазине или на рынке, бабушку Веру совершенно не впечатляли; каждое опущенное ею в землю семя давало обильные всходы; энтузиастка корнеплодов как заведенная трудилась на грядках и в парниках с утра и до вечера, чему весьма способствовала внедренная Кузьмой механизация в виде бурно рыкающего электронасоса, безропотно подававшего в нужные места воду из артезианской скважины; и потом - "что ты, Кузенька, то ж все свое, вот этими руками рощенное, смотри, какие огурчики - крепенькие, один к одному!" - так что Кузьма махнул рукой и покорился неизбежному. Тем более что огурчики и правда были один к одному, особенно соленые и - под хорошую водку.

Кузьма довез семейство до вокзала, будучи как в тумане - ночью почти не удалось поспать: после очередного свидания с неизвестной, которая умоляла назвать имя, он проснулся в холодном, несмотря на жару, поту; некоторое время по инерции чирикал в блокноте на кухне, но никак не мог толком сосредоточиться, хотя пара набросков силуэта красавицы и с веером вышла вполне недурно. Все равно, душа маялась беспокойством - словно терзало душу какое-то важное, не доведенное до конца дело. Кузьма практически не сомкнул глаз; вертелся в чуткой полудреме, пытаясь осознать снедающее его беспокойство, но так и не преуспел, а когда провалился наконец в черную пропасть сна, было уже слишком поздно - тут же прозвенел будильник и следом уверенно подал голос детеныш, сообщил: "Добгое утго!"

Черт знает что!

- Слушай... Чем это от тебя так пахнет?

- Чем?

- Ну... Вроде как... духами.

- Да что ты придумала, какими такими духами?

- Вот и я думаю... Меня же не было. Да и не мои это духи.

- Да откуда? Я вон только из душа, волосы еще мокрые, потрогай. С утра, как вы уехали, драил квартиру, балкон весь вылизал, стулья старые на помойку отнес, недавно совсем управился, картошку поставил... Какие духи? Да ты что... ревнуешь никак?

- Ну...

- Вот смешно! Это ты воздухом свежим надышалась, а потом снова в наш бензин... Как там, все в порядке? Мама нормально?

Кузьма немного слукавил: он не только выкинул старые-престарые стулья - да не стулья уже, а так, обломки, по неискоренимой, генетически усвоенной советской привычке не расставаться с потенциально полезным медленно подгнивавшие в балконном углу - не только сбегал в магазин и начистил картошки, но еще успел немного порисовать: раз пошел косяком покупатель на Конюшенной, следовало сладить пару-тройку картинок, а в понедельник забросить их Семену. И вот, выписывая по памяти Поцелуев мост, Кузьма неожиданно для самого себя нарисовал вдруг идущую по мосту летящим шагом даму - девушку? - в разлетевшейся по ветру свободной накидке, но без шляпки и с унизанной длинными шпильками высокой прической. Она возникла на листе легко и естественно: между господином в цилиндре, который, заложив руки за спину, созерцал задумчиво неспешные темные воды Мойки, и девочкой в веселой расцветки платьице, егозящей в сопровождении монументальной гувернантки; она - очень торопилась и оттого получилась смазанной, в отличие от господина, который здорово походил на хорошо пожившего Пушкина, да и гувернантка была вылитая фрекен Бок.

Кузьма опустил кисть и уставился на картину. Для того, чтобы связать сны последних дней и необъяснимо возникший на мосту силуэт, ему понадобилось немногим более минуты, - и Червякова тут же пробрал неприятный озноб. Кузьма с усилием отвел взгляд - напрасно: это была она, определенно она, дева из сна, прекрасная незнакомка без имени. Ничто, кроме шпилек в прическе, на то вроде бы не указывало, но уж кому как не Кузьме было знать...

Именно тогда он устремился в душ - отвернулся, бросил кисть, почти побежал - и стоял долго-долго с закрытыми глазами под ледяной струей, а сердце стучало как бешеное, и мысли отчего-то путались, и тут раздался звонок - вернулась жена.

Но рассказывать об этом эпизоде Кузьма отчего-то не стал.

Монета определенно была старая, видавшая виды. Желтоватый металлический кругляш чуть менее двух сантиметров в диаметре, кое-где в темных пятнах времени, с неровными уже краями, с широким ободком и окантованной дыркой - когда-то квадратной, но за годы, если не столетия, воздействия шнура, на который монету нанизывали, источившейся до диковинного угловатого круга.

И - иероглифы. Тоже сильно траченные временем, изглаженные бесчисленными руками, в которых успела побывать эта монетка, настоящий ветеран денежного обращения. Смешные такие знаки - выпуклые, маленькие; со слов просвещенного Гоши Тульских Червяков уже знал, что каждый иероглиф - это не буква, как у нас, а совсем даже понятие, из которого смысл торчит пучками в разные стороны; иероглифы завораживали, и Кузьма пытался было их рисовать, но Гошка, поглядев на его опыты, добродушно высмеял живописца: "и вообще, учти, Кузьма, что иероглифы не рисуют, а пишут, понял?"

Тульских делал ударение на предпоследний слог - иерогли?фы. Профессиональный жаргон, пояснил он, вроде компа?са. Червяков усвоил полезную привычку, взял на вооружение, а заодно научился довольно точно копировать несколько надписей - пожеланий счастья и удачи, а также первую строчку из древнего китайского поэта Мэн Хао-жаня про моросящий в праздничный день дождик. Тульских смеялся и посматривал на смотрителя с дружелюбным снисхождением.

...Кузьма старательно перерисовал в блокнот иероглифы с одной стороны монеты, потом перевернул ее и нашел еще два. Нарисовал их на другом листочке, отдельно. Надо будет спросить у Гошки, что они означают.

В раздумье Кузьма машинально перелистал несколько предыдущих страниц, рассматривая карандашные наброски, и вдруг на одной из первых - странно чистой - наткнулся на неровно выведенные буквы: "Назови имя...". Почерк был самый что ни на есть Червяковский, но когда он это написал - и писал ли вообще - Кузьма хоть убей не помнил.

- Тэк-с... Тут у тебя все шиворот-навыворот написано. Надо так: этот сюда, а этот сюда. Смотри! - Гошка Тульских вытащил из кармана халата листок бумаги, щелкнул ручкой и быстро написал четыре иероглифа. - Вот. "Тянь-бао тун бао". Тянь-бао - это девиз правления. Не понимаешь?.. Дело в том, каждый китайский император, восходя на трон, брал себе девиз правления - что-нибудь возвышенное типа "Вечного Процветания", в старых текстах фигурируют именно эти самые девизы, а не имена императоров. Иногда император менял девиз на другой - если происходило что-то этакое, особенное, после чего страна должны была начать жить по-новому. Например, победа в войне какой-нибудь... ну, словом, событие, которое стоило отметить. Ясно?

- Ага. А вот этот девиз...

- А этот девиз - он довольно известный. Была такая династия Тан. Золотой век китайской поэзии и все такое, ну ты слышал, наверное, - Ли Бо, Ду Фу, Бо Цзюй-и? И был при Танах такой император Сюань-цзун, самый, пожалуй, известный. Правил долго, несколько девизов поменял, города при нем расцвели, да и вообще вся страна. Культура. Сюань-цзун вообще занятный мужик был. Так вот это его девиз.

- И когда?..

- Это можно совершенно точно сказать. Я имею в виду годы, которые прошли под этим девизом. Есть у нас, понимаешь, многовековая культура словарей всяких и справочников. Пойдем в кабинет... Тэк-с... Вот. Ага... Тянь-бао... C 742 по 755 год.

- А вот эти другие ... как ты сказал?

- Тун бао? Это... как бы по-человечески перевести... "всюду ходячая драгоценность", эквивалент нашего слова "монета". То есть все вместе будет "монета времен годов правления под девизом Тянь-бао".

- А вот эти два иероглифа, - Кузьма старательно сделал профессиональное ударение на предпоследний слог, - они что значат?

- Обычно с другой стороны писали эквивалент стоимости... Но это... гм... Юй хуань... Нефритовое кольцо? Или браслет? Странно. Не могу сказать, не знаю, причем тут кольцо. Одно с другим связано? Откуда эти иероглифы вообще? Ты где их переписал, Кузьма? - Гоша Тульских никогда в разговоре не опускался до уменьшительного "Кузя" или, не дай Бог, "Кузька". Только так: Кузьма.

- Так, знакомый один попросил узнать. У него такая монетка есть. - Кузьма постарался не покраснеть, потому как по натуре своей вором не был; однако монетку из музея стащил: и что тут скажешь теперь? - Он принес, а я перерисовал. Четыре с одной стороны, а эти два - с другой.

- Вообще-то я в монетах ничего не понимаю... - пожал плечами Гошка. - Может быть, это не настоящая монета. Ну я имею в виду - не платежное средство, а амулет монетовидный. Такие тоже были, даосы их делали для своих магических нужд всяких... Но девизы правления на них, кажется, не писали...

- Магическая?

- О брат, да ты же в четверг угловую витрину в зале Китая чистил! Или не чистил? Ну вот. Видел - там меч такой висит, на меч не похожий? Ты не обратил разве внимания, из чего он сделан? Вот то-то! Связан из монет. Как раз из таких амулетов. Даосские маги пользовались магическими мечами для изгнания нечисти и все такое. Да вот пойдем, сам посмотришь...

...На этот раз ни расшитых ширм, ни таинственной девы не было, а был - холм, голый холм, про который Кузьма совершенно точно знал, что холм лёссовый, но вот откуда... Кузьма понятия не имел, что такое лёсс. И где он бывает.

Под высоким, пронзительно-синим небом на вершине холма, шагах в двадцати от Кузьмы, обдуваемый неласковым, но теплым ветром, стоял спиной к Червякову некий муж, ростом несколько повыше Кузьмы, в ниспадающих до самой земли широких желтых одеждах (плотная ткань еле-еле шевелилась вослед порывам ветра), он не стоял - покоился уверенно, как каменная глыба, и от широкой спины исходило вековое величие.

Глубокая, гулкая тишина царила на холме; человек не двигался, и Кузьма сделал несколько неуверенных шагов к нему - словно что-то толкало его вперед. Кузьма чувствовал, что нужно подойти, встать рядом и посмотреть туда, куда был направлен взор мужа в желтом одеянии. Кузьма шел, смутно опасаясь, что человек внезапно обернется, и в то же время твердо знал - не обернется, а будет так стоять до тех пор, пока...

Тут Червяков отчетливо понял, что спит и видит сон. Это прибавило уверенности, но не смирило нерешительность.

Остановившись почти на самом краю, Кузьма осторожно, с опаской, поднял глаза - и увидел царственный профиль человека, прожившего долгую, непростую, наполненную страстями жизнь. Удлиненное белое - бледное? - полное лицо, высокий лоб с тщательно ухоженными, но несмотря ни на что уже глубокими морщинами, густые с явной проседью брови (на голове черная высокая шапка, пронзенная длинной нефритовой булавкой), под которыми затаились усталые глаза, длинные, мясистые мочки ушей и редкая, но длинная борода, ниспадающие на плечи черные волосы - и веяло от всего облика мужа в желтых одеждах такой печалью, словно вот только что судьба поставила последнюю, решительную и оттого безжалостную точку в долгой изнурительной борьбе, которую он годами вел с миром и с самим собой, и теперь осталось только бессильно смотреть, как все рушится, смотреть со стороны, ибо повлиять уже ни на что не можешь.

А в ущелье, под холмом, в густых клубах пыли, нескончаемой вереницей тянулись войска: мелькали шлемы, пики, узкие вертикальные, закрепленные за спинами знамена с иероглифами, которые Кузьма прочесть не умел, - они все шли и шли, и пыль все вздымалась и вздымалась.

Человек медленно перевел взор на Кузьму - и того окатило безнадежной тоской, выплеснувшейся из глубоко запавших, в синеве нездоровья, глаз; посмотрел долго, внимательно; потом дрогнули пухлые губы. Кузьма заранее знал, что услышит, - и не ошибся.

"Назови имя..." - выдохнул человек, и в глазах его блеснула сумасшедшая надежда...

Непитерски знойное небо наконец набухло огромной тучей, готовой вот-вот извергнуть на крыши и улицы накопленную воду, и Кузьма шел от метро торопливо - почти бежал, поминутно поглядывая вверх, готовый чуть что заскочить под защиту ближайшего подъезда длинной как кишка девятиэтажки, последней между метро и его домом. Однако - повезло; подойдя к двери, Червяков остановился и еще раз взглянул в небо: тучи клубились, пахло дождем, где-то вдали задумчиво и величаво погрмыхивало, - и все. Ни капли. Может, дождь еще пойдет, с надеждой подумал Кузьма и глубоко вдохнул густой, предгрозовой воздух. Но придет ли следом прохлада? Что-то сомнительно...

Жена открыла дверь и, не сказав ни слова, даже не взглянув, развернулась и ушла по узкому коридору в кухню.

- Привет! - весело крикнул вслед Кузьма. - Ух и дождище сейчас будет! Еле успел... - Осекся: в ответ ни звука. Что такое?

Кузьма скинул разношенные сандалии, опустил сумку на пол и, исполненный нехороших предчувствий, настороженно двинулся за женой.

А дождь так и не пошел.

Жена у Кузьмы вообще-то была замечательная. Хрупкий, худенький и бледный подросток невысокого росточка и с задорно торчащим коротким хвостом. Кузьма любил за хвост дергать, и детеныш в последнее время тоже нашел в том вкус. Жена однако же не сдавалась и с хвостом на радость семейству расставаться не желала. Так что регулярно дергали. Спокойная, живущая в полном согласии с окружающим миром, она воспринимала покушения на хвост стоически, а когда к нему впервые потянул руки детеныш, лишь вздохнула глубоко, а вечером заметила Кузьме, что такова, видно, карма ее хвоста. В ответ на что Кузьма тут же за хвост и дернул. Против кармы не попрешь.

Они были женаты уже семь лет и пять из них жили в собственной квартире - однокомнатной бетонной клетке Веселого Поселка, с хорошим видом на помойку, но зато рядом с метро, - и Кузьма трудился смотрителем в музее и рисовал продававшиеся с той или иной степенью успешности картинки, а жена его служила в банке, детеныш же посещал платный детский сад, который сообща финансировали бабушки и дедушки. Безоблачная жизнь без особых претензий и надежд. Так живут миллионы. Правда, многие при этом вовсю надеются выиграть кучу денег в какой-нибудь телеигре или найти среди хлама у мусоропровода туго набитый долларами бумажник, а потом все-все будет хорошо и даже еще лучше; но куча денег отчего-то не выигрывается, а бумажники, по слухам, находят другие - и жизнь проходит в ожидании светлого будущего, которое непременно случится, произойдет и настанет. Надо только верить.

Надежды - штука хорошая, но в семействе Червяковых они не связывались ни с выигрышами, ни со спонтанно обретенными кладами; здесь привыкли надеяться исключительно на себя: Кузьма верил, что когда-нибудь станет признанным художником, быть может не новатором, но уж точно хорошим рисовальщиком, известным в нужных кругах, имеющим постоянные заказы и достойный уровень жизни. И вот тогда он сможет себе позволить рисовать, что захочет, и за это тоже будут платить деньги. Нужно просто постоянно трудиться - рисовать и пробиваться. Ведь что такое жизнь? Это когда неустанно бьешься лбом в бетонную стенку, зная, что ты прав. Рано или поздно стена не выдюжит. Или не выдержит лоб, но зато никто не сможет упрекнуть тебя в непоследовательности.

У Кузьмы уже было несколько выставок в "Борее", арт-салоне на Литейном, и газеты писали о них скорее тепло, а один критик даже похвалил молодое дарование. Жена тоже медленно, но неуклонно продвигалась к должности заведующей операционным отделом, составлявшей пока что предел ее мечтаний. В свою очередь, детеныш начинал думать умные мысли и уже приходил к родителям с удивительными вопросами. Недавно его заинтересовало, сколько волос в хвосте у кошки и для чистоты эксперимента детеныш вызывался посчитать сам, для чего потребовал завести кошку; в его детских мечтаниях не фигурировали космонавты, летчики или, не дай Бог, бравые военные с блестящими погонами на плечах - мальчик тянулся единственно к живым тварям и мог часами сидеть перед телевизором, наблюдая горилл в естественной среде обитания, или вдумчиво и подолгу разглядывать книжки про динозавров; прошедшей весной, возвращаясь с мамой из садика, детеныш так авторитетно скомандовал пробегавшему мимо ротвейлеру "сидеть!", что пес вывалил язык в полном обалдении и плюхнулся задом в лужу, и только когда малолетний командир в сопровождении мамы скрылся за углом дома, позволил себе нерешительно, вполголоса гавкнуть вслед. Короче, детеныш подавал надежды.

И все у Червяковых было хорошо.

...До сегодняшнего дня.

Ибо посреди кухонного стола хозяина ждал дежурный блокнот - лежал, обвиняюще раскрытый в середине, и Червяков, присев на табуретку, увидел изображения некоей девушки. На страничке их уместилось аж три штуки: в профиль, анфас и в полный рост; но самым возмутительным оказалось то, что девушка была нарисована - хорошо, надо признать, нарисована! - совершенно без одежды, то есть голая.

Кузьма опустился на табурет, воровато глянул на узкую спину молча возившейся у плиты жены - на сковородке трещала, испуская ароматы, рыба пикша - и придвинул блокнот.

Девушка выглядела подавляюще сексуально: сидела, выставив вперед полную грудь с торчащими сосками; смотрела так, что Кузьму охватил внезапный жар - покраснели даже уши. Красивая развратная девица, с удовольствием позирующая голой. Которую Червяков видел в первый раз в своей недолгой жизни.

Кузьма тупо кашлянул, поерзал на табуретке и снова поднял глаза на жену, но по-прежнему увидел лишь худенькую, прямую от возмущения спину. Перевернул двумя пальцами страницу и на обороте увидел крупно написанные цифры. Телефон.

Манера рисунка была Кузьмына. А почерк - почерк не его.

На другой день случилось происшествие в музее.

Кузьма пришел на работу хмурый - которую ночь он уже толком не спал - и удрученный совершенно неожиданной размолвкой с женой, которая весь вечер с ним не разговаривала, а Кузьма в виду невероятной абсурдности ситуации просто не мог подобрать нужных слов, чтобы объясниться. Уж Червякову-то было известно совершенно определенно - точно, наверняка! - что такой девушки он знать не знает, ведать не ведает и видеть не видел не то чтобы голой, а - вообще никакой. Уж куда там рисовать! И что-то такое он пытался внушить замкнувшейся в оскорбленном молчании любимой жене, но в голосе его не нашлось нужной убедительности и виноваты в том были бессонные ночи, а еще - поселившийся в глубине души страх заснуть и снова увидеть очередное костюмированное требование назвать имя. Про что он отчего-то жене не рассказывал и рассказывать не хотел.

Когда домашние улеглись, Кузьма остался на кухне и над стаканом воды из холодильника снова попытался хоть как-то осознать происходящее, но с новой силой навалившаяся духота, так и не разрешившаяся дождем, да еще усталость упорно мешали - мысли шевелились еле-еле и их было так обидно мало... Ничего не складывалось.

Глубокой ночью изнывающий от недосыпа и душевного раздрая Червяков пришел в спальню и рухнул рядом с женой, которая тут же с легким вздохом отодвинулась от него: тоже не спала. "Слушай... - пробормотал истомленный Кузьма. - Это все ерунда какая-то... Слышишь?" Но так и не дождался ни слова в ответ.

А утром в музее выяснилось, что меч, который Червяков так старательно прикрепил к стенке шкафа, необъяснимым образом сорвался, рухнул вниз, разбил два стекла и попортил один из китайских доспехов - тот, что справа. Но этого не могло случиться! Уж кому как не державшему молоток Кузьме было знать!..

"Назови имя..."

- Послушай ... Ну послушай ты меня! Сядь. Этот рисунок... Я ничего не понимаю. Я никогда не рисовал его. И среди моих знакомых нет такой девицы! Ты слышишь?

- Нет? Но она сегодня тебе звонила.

- Что за ерунда?!

- Полчаса назад. Только я пришла и - звонок. Спросила тебя. Милый голос. Воркующий.

- Глупость какая... Может, ошиблись номером?

- То есть ты хочешь сказать, что по какому-то другому номеру есть еще один Кузя Червяков? Кузенька?..

- Ничего не понимаю...

- А я понимаю. Я тебе не говорила, тоже думала, что ерунда. Но... Это не первый звонок. Она уже звонила, эта твоя... Как ее зовут?

- ?!!

- Да. Тогда я подумала: ошибка. Теперь - нет. Эти духи...

- Да какие духи?! Ты с ума сошла!

- Те самые. Которые ты смывал с себя в душе.

- !..

- Что?.. Ты изменился в последнее время. Будто не со мной. Теперь я понимаю, с кем. Давно это у вас?

- Что ты говоришь...

- Признайся, что уж...

- Да мне не в чем признаваться! У меня просто голова идет кругом. Сплошные неприятности. Ночью спать не могу, с работы почти выгнали...

- Конечно, если ты там не появляешься...

- А где я, по-твоему, торчу целыми днями?!

- Тебе виднее. А только сегодня мне на работу звонил из музея твой приятель, спрашивал, собираешься ли ты когда-нибудь появиться. И где же ты шляешься?

- Кто тебе звонил? Я не оставлял в музее твоего рабочего телефона! Ты понимаешь, что происходит что-то странное?

- Еще бы. Очень даже понимаю. В голове не укладывается, чтобы ты вот так...

- Да что вот так?! Я ничего не понимаю... На работу хожу как часы! Девушки этой не знаю! Никогда ее не рисовал, потому что никогда не видел! Ну не плачь, пожалуйста, это все неправда...

...На сей раз все было гораздо прозаичнее: без роскошных вышитых ширм, без чарующей музыки, без полированных полов, костяных вееров и прочей дворцовой дребедени. Глубокая ночь. Узкая темная улица - щель меж двух глухих кирпичных стен, и в конце - неясный свет. И Кузьма двинулся на свет - пошел решительно, совершенно наплевав на неровную, изобилующую вонючими лужами глинистую почву, на сомнения куда и зачем, пошел потому, что ему до крайности надоели эти призрачные игры. Злость, здоровая злость охватила его - и если бы на пути ему попалась дева с ускользающим лицом, Кузьма точно добился бы от нее ответа: что, зачем и почему. Но улица все длилась - мимо мелькали наглухо закрытые деревянные двери, украшенные картинками с иероглифами - Червяков вдруг обнаружил, что почти бежит, как вылетел на небольшую площадь, на противоположной стороне которой светилось большими красными фонарями двухэтажное здание.

Кузьма перешел на торопливый шаг и озираясь - вокруг ни души - приблизился.

За дверью ему открылось обширное, тускло освещенное помещение, равномерно заставленное небольшими четырехугольными столиками, две широкие деревянные лестницы на второй этаж вели. Кузьма откуда-то знал, что оказался в чайной, типичной китайской чайной среднего китайского городка, средоточии досуга и культурной жизни.

В чайной был занят только один столик - Червяков отчетливо увидел тонкую женскую фигурку, поднявшую к губам чашку; прямо над столиком висел один из дававших свет фонарей - и решительно к ней направился. "Гюльчатай, покажи личико", - с радостной злостью подумал Кузьма, кладя руки на край стола и склоняясь над сидящей. Сейчас все разъяснится, он заставит ее показать лицо, заставит сказать...

Женщина, опередив Кузьму, подняла голову и с улыбкой посмотрела ему прямо в глаза: это была его жена...

"Милый. Назови имя..." - ласково попросила она и потянула руку к его щеке и тут...

- Слушай, Кузьма, как это с мечом-то вышло, а?

- Сам не понимаю, Гоша! Я крюки надежно вбил, подергал за них для верности. Что ж я, дурак, не понимаю? Они не то что меч, а меня бы выдержали... Может, кто-то после меня в шкаф лазал? Ты не видел?

- Нет, никто, кажется. Я во всяком случае не видел. Да, брат, история... Будет разбирательство.

- И все конечно свалят на меня... Еще бы.

- Ну не все так плохо. Есть ответственные хранители, ты все делал под их надзором... Не расстраивайся раньше времени, а то у тебя что-то глаза красные...

- Да ну... Доконает меня эта жара. Спать совсем не могу. Кстати, Гоша, ты вчера жене моей не звонил? На работу?

- Я? С чего бы? Да я и номера ее не знаю.

- Очень странно... Она сказала, что кто-то звонил и спросил, когда я вообще думаю появиться на работе, будто меня в музее уже неделю не было.

- Бред. Просто назови имя и все.

- А?! Что ты сказал?!

- Чья-то глупая шутка, говорю. В мире полно идиотов с плохо оформившимся чувством юмора. А тебе что послышалось? Ты аж побледнел весь.

- Так, ерунда...

- Ты мне решительно не нравишься, Кузьма. Ты вот что, иди-ка домой и выспись. С Олимпиадой я договорюсь. Лады?

- Да, спасибо тебе...

- А, кстати! Помнишь, ты мне тогда иероглифы показывал?

- Ну?

- Ну я и заинтересовался. Любопытно стало, знаешь ли. Покопался я, понимаешь, в разных книжках и вот что обнаружил. Юй-хуань, то есть Нефритовый Браслет - оказывается, это имя легендарной наложницы танского императора Сюань-цзуна, больше известной как Ян гуйфэй. Была она якобы исключительная красавица, здорово танцевала и Сюань-цзун в нее так влюбился, что практически империю через эту страсть просрал. Мятежи стали возникать, евнухи при дворе сильную власть взяли, а император только гуйфэй и интересовался, дворцы для нее строил и все такое. Кончилось все печально: армия принудила императора подарить любимой наложнице шелковый шнур, это такая форма казни была. Присылают тебе шнурок, а ты на нем обязан повеситься. Что наша красавица и проделала с успехом. Вот такая трагическая история, Кузьма. Но почему ее имя на монете... Похоже, твой приятель обладает настоящим раритетом. Или, гхм, артефактом невиданной силы. Наверное, Сюань-цзун отчеканил монеты с именем любимой, но так мало, что никто о них до сих пор ничего не знает. Я смотрел последний китайский нумизматический словарь и там таких монет тоже нет. Так что поздравь приятеля. И вот тебе еще - книжка. Если тебе любопытно. Тут про Ян гуйфэй и Сюань-цзуна, про их любовь написано. Почитай, если хочешь... Ну все, иди давай. Очень уж ты бледный.

"Волосы гуйфэй свешивались до земли и блестели словно лак. Глаза были продолговатые - она, оглядываясь, единым взглядом, как говорится, убивала человека. Брови ее были подобны изумрудным изгибам далеких гор, а лицо - как розовый осенний лотос! Тело ее было слишком нежным, а фигура - соблазнительной, она влекла своею целомудренностью; губы гуйфэй помадой не красила, они от природы были красные, как киноварь. Волосы тоже не нуждались в краске, а имели естественный черный цвет. Воистину наружность ее была прелестна и привлекательна! Гуйфэй можно было сравнить со святою, а среди людей подобной ей не сыщешь. Ее речь и смех были милыми и изящными, они возбуждали мысли Владыки..."

На кухонном столе Кузьма обнаружил записку: "Опять звонила твоя. Поздравляю. Уехала к маме. Не приезжай".

Кузьма медленно, как в трансе обошел квартиру, хотя и знал, что нигде жены не найдет. И не нашел, разумеется.

В доме и на душе сделалось удивительно пусто.

Червяков достал кошелек и пересчитал наличность: не густо, но на билет на дачу и обратно хватит. Машинально роясь в многочисленных отделениях, Кузьма открыл специальный кармашек и на ладонь скользнула наполненная теплом его тела желтоватая старая монетка.

С минуту Кузьма тупо пялился на нее...

Потом в голове будто что-то щелкнуло.

Монета - странные сны - назови имя - повесившаяся Ян гуйфэй - влюбленный и пославший ее на смерть Сюань-цзун... Все это вдруг сложилось в четкую, ясную картинку. Объяснить ее Червяков не взялся бы да и поверить бы не смог, но...

Кузьма решительно зажал монету в кулаке, сунул кулак в карман и двинулся к двери.

В киоске на углу он впервые в жизни купил пачку каких-то дешевых сигарет, коробок спичек и неумело, с третьего раза закурил. Дым неприятно защипал язык - Кузьма не умел затягиваться и немедленно выпустил его наружу. И снова впился в фильтр. И так - смоля сигарету за сигаретой и прикуривая следующую от бычка предыдущей - спешным шагом дошел до моста через хилую речушку Оккервиль, совсем обмелевшую по случаю жары.

На середине моста Червяков остановился и посмотрел вверх: снова собирался дождь, и нешуточный - небо на глазах угрожающе темнело, наливалось черным соком, делаясь все ниже, ближе и опаснее. Кузьма мстительно подумал, что насквозь измокнуть сейчас будет просто прекрасно: вот вымокну, заболею и умру, а вы все потом поймете, как ошибались, хотя... заболеешь в таком парнике, как же! - а потом достал проклятую монетку, размахнулся и с хриплым криком "Юй-хуа-а-а-ань!!!" - швырнул ее в самое глубокое место Оккервиля, которое только сумел углядеть.

Он назвал имя.

И хлынул дождь.

***

А я, косвенный свидетель этой не совсем обычной истории, скажу: издревле известно - у живых и мертвых разные пути. И то, что Кузьма Червяков так бездумно кинул в реку странную монету - еще не одного, а может, и не двух и не трех живых может ввергнуть в пучину нежданной печали и необъяснимых горестей, ибо человек простой и бесхитростный тянется бездумно к неведомому подобно сороке, тащащей в свое гнездо все то, что блестит. Попадется ли на их пути достаточно сведущий муж, что сможет открыть им глаза на имя и тем самым позволить вырваться из круга событий удивительных и даже трагических? Бог весть. И я записываю эту историю, дабы прочитавшие обрели предостережение, а убеленные сединами и немыслимым жизненным опытом благородные мужи вздохнули с сожалением о судьбе Червякова и оценили, быть может, мой скромный труд снисходительно: ведь с прославленными мастерами изящного слова я и не тщусь сравниться и излил эту историю на бумагу лишь для того, чтобы оставить напутствие для несведущих.

"Кончили. Manggalam..."