Праздник каждый год

Автор: | 5 ноября, 2003

Е. Прошкину посвящается

Шестое ноября выдалось поганое. Вечером ударил мороз, лужи тут же замерзли, улицы превратились в каток и эфемерные усилия случайных дворников, уже весьма веселых по случаю приближения всенародного праздника, не мешали народу падать пачками, бить вдребезги драгоценные бутылки и поминать окружающую действительность недобрыми, но вескими словами.

Борис хмыкнул и, обогнув абсолютно пьяного мужичка, с бессмысленным видом восседавшего посреди исцарапанного зеркала огромной лужи, смело пересек проезжую часть. Борис еще утром обулся в замечательные армейские ботинки с многочисленными подковками. Ему внезапный лед был до лампочки.

— Простите…

Борис обернулся.

Из темноты ближайшей подворотни на него глядел бледный до синевы юноша, одетый явно не по погоде: в легкомысленную синюю футболочку с затейливыми иероглифами в центре, в тертые джинсы когда-то черного цвета и в босоножки. Юноша откровенно мерз и обнимал себя для тепла руками.

— Ну? — притормозил недовольно Борис. Ему было некогда. До полуночи еще оставалось несколько часов — и кое-какие дела, которые надо было успеть сделать. Седьмое ноября, красный день календаря на носу. Не шутка.

— Это… Какой это город?

— Санкт-Петербург, — насторожившись, отвечал Борис. — Ленинград, — добавил он, помедлив. — Петроград. Питер.

Надо же! Вот так случай…

Юноша даже дрожать забыл, осмысляя полученную информацию. Глаза его округлились.

Лет двадцать, наверное. От силы двадцать пять, прикинул Борис. Пацан.

— Это… — снова застучав зубами, выдал пацан. — Ну…

— Обязательно! — согласился Борис. — Ты вот что, пойдем-ка со мной, согреешься. Не боись, не обижу, — насколько мог добродушно сказал он, шагнул к замерзающему (тот машинально подался назад, но уперся в ледяной мусорный бачок с кривой надписью «Дэцл — кул»). — Или ты прямо тут хочешь дуба дать?

Дуба давать юноше явно не хотелось.

— Свихнуться можно, — сообщил он.

— Точно, — кивнул Борис. — Свихнуться можно запросто. Но оно тебе надо? Пошли. — Борис сбросил ватник и накинул его пацану на плечи. — Давай, шевели копытами. Тут рядом.

Что было чистой правдой: нужно было пройти метров пятьдесят — до ближайшего перекрестка, и за ним свернуть налево, и еще раз налево, во мрак подворотни, где за внушительным мусорным контейнером таилась дверь в подвальную дворницкую. Здесь Борис обитал последние три года.

Пока Борис накидывал щеколду, спасенный им пацан как куль с картошкой скатился по каменным ступенькам и врезался лбом в следующую дверь, на его счастье обитую хорошо пожившим дерматином, из которого кое-где торчали кустики утеплителя.

Гремя подковками, Борис спустился следом, отодвинул бедолагу в сторону и вставил в замочную скважину старорежимного вида громадный стальной ключ.

— Вот мы и дома, — буркнул он, толкая дверь.

Неправильно это, когда двери открываются внутрь. Такую дверь гораздо легче выбить, отстраненно подумал Борис. На следующий год обязательно поменяю. Хотя…

Выключатель щелкнул и вызвал к жизни яркую лампу под потолком: в дворницкой было тепло и уютно — широкий стол у низкого, наполовину утопленного в землю окна, хозяйственные шкафы, громадный облупившийся холодильник «ЗИС», на который юноша взглянул недоброжелательно, широкий топчан в углу — и многочисленные электробатареи. Еще в дворницкой был дед Семеныч — в пиджаке при орденских планках. Надежно примотанный толстой волосатой веревкой к стулу, дед сверкал очами из-под кустистых бровей — наверное, по нужде приспело деду, вот и ярился.

— А-а-а! Контра! — сипло заклеймил Бориса Семеныч, забрызгал старческими слюнями сквозь хилую, потерявшую цвет бороденку. — Явился, вредитель… — вытянул дед тощую жилистую шею, щуря отвыкшие от света водянистые глаза. — И ишшо одну контру с собой приволок. У, враги народа!..

Борис не обращал на Семеныча никакого внимания, а застывший посреди дворницкой, аккурат под лампой юноша смотрел на кипятящегося деда с опаской. Ветеран НКВД, крайне чувствительный к чужим эмоциям, тут же заегозил, застучал ножками стула.

— Што смотришь, лишенец? — вдруг рявкнул дед. — Десять лет без права переписки!

— Ох ты, горе мое… — покачал головой Борис и, набрав из-под крана воды, воткнул в розетку вилку электрочайника. — Заткнись, старичина. Добром прошу! — Обернулся к юноше. — Ты проходи, садись вон, к батарее. Сейчас водичка вскипит.

— Я спросить хотел… — шевеля над ближайшей батареей оживающими пальцами, начал было тот, но Борис прервал его взмахом руки.

— Потом. Потом спросишь. Сначала мы тебя маненько подлечим, — проходя к холодильнику, задел паренька плечом, остановился на мгновение. — Сядь, я сказал.

Тот послушно уселся на стул между двумя батареями.

Борис распахнул «ЗИС».

— Так… — содержимое как всегда радовало глаз. — Что тут у нас? А, вот!

С бутылкой текилы и стаканами в руках Борис вернулся к юноше, ногой пододвинул стул себе и устроился напротив.

— Щас нажрутся, будут песни контрреволюционные орать… — сварливо пожаловался дед Семеныч и картинно задвигал кадыком: сглотнул, старый пьяница. — Нету на вас товарища Сталина! Вредители…

— Точно, — согласился со стариком Борис. — Нету на нас товарища Сталина. Совсем. По мне — так и слава богу. А ты как? — подмигнул он юноше. — Насчет товарища Сталина? Впрочем, что это я… — набулькал полстакана текилы. — Пей давай.

Юноша все так же послушно принял стакан и, понюхав — совершенно, кстати, напрасно: «Ту фингерз» в черной бутылке ничем не пахнет, — опрокинул текилу в рот. И тут же широко задышал. На глаза навернулись слезы.

— Ну извиняй! — улыбнулся Борис. — Лимонив немае.

— Ананасы им подавай в шампанском! — ввернул, облизывась, Семеныч.

— Лайм… — прохрипел юноша. — Лаймом надо…

— Это мне без разницы, — Борис налил ему еще столько же и себе, двойную порцию. — Так как же нас зовут?

— Юра.

— Хорошее русское имя.

— А… вас?

— Нас-то? Меня — Борис. Можно Боря. А этого старого хрыча — Павел Семеныч. Он у нас ветеран всех войн и революций, пламенный борец и выдающийся стукач. Мудак в общем. Атавизм.

— Оскорбляй, оскорбляй, Борька! — заплескал слюнями дед. — Погоди, придет еще мое время!..

— Не будет твоего времени, Семеныч. Не мечтай даже. И заткнись.

В ответ дед разразился такой многоэтажной тирадой, что юноша по имени Юра даже пошатнулся на своем стуле.

— Ну все, старик, — Борис тяжело поднялся. — Подержи, — передал он Юре свой стакан. — Ты достал меня, старинушка.

— Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов, — истово полыхая глазами, внезапно завел Семеныч неожиданно тонким, срывающимся голосом. — Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов!.. Это есть наш последний и реши-и-ительный бой…

— Может, не надо… — подал голос Юра.

— Надо, — вздохнул Борис. — Необходимо. У него разум вскипел возмущенный. — Вытащил из кучи барахла на столе кругляш широкого скотча, с визгом оторвал приличный кусок и капитально заклеил Семенычу рот. Революционная песня, как и положено, перешла в задушенное мычание. Мир насилья порушить до основания на этот раз не вышло.

— Ну, за знакомство! — Борис вернулся на место и чокнулся с Юрой. — Чтоб мы так жили.

От второго полстакана текилы щеки юноши окончательно порозовели да и сам он существенно расслабился.

— Ну валяй, спрашивай, — предложил Борис, бросив взгляд на «роллекс»: еще полчаса он вполне мог потратить.

— О чем?

— А я знаю?

— Ах, да!.. Вы, Борис…

— Боря. И можно на «ты».

— Да-да… Боря… Тут такое дело… Вы… Ты не подумай, я не псих, но… Борь, а как я здесь оказался?

— Хороший вопрос. Своевременный. А ты где был-то?

— На Тайбэе.

— Где?

— Ну… Тайвань знаешь?

— Остров. Китайцы. Так?

— Так.

— Ты что, шпион?

— Какой шпион? Я там стажировку прохожу… в университете…

— А, вот оно что…

Ситуация получалась забавная: происходило нечто новое. То есть, быть может, такое уже и раньше случалось, да только Борис с подобным за три года ни разу не сталкивался. Тут требовалось подумать. И первое, что приходило на ум, — так что, возможно, впереди совсем даже не вечность? Есть шанс?..

Закипел чайник.

Борис вытащил из шкафа ящик дорогих кубинских сигар, варварски откусил у одной кончик и прикурил от позолоченного «Зиппо». Потом щедро заварил чай. Не чай, а чифир просто.

— Давай к столу, — позвал он разомлевшего от тепла и текилы Юру и отодвинул Семеныча вместе со стулом подальше к стенке. — Кури если хочешь.

— Боря, я ни хрена не понимаю, — глядя в чашку с чаем, поведал ему юноша. — Я вышел из библиотеки — открыл дверь и оказался в подворотне у какой-то помойки… В Питере, ты говоришь?

— Точно, — Борис с удовольствием выпустил толстую струю дыма. — В колыбели революции.

— Но — как это?

— Да вот так… Кстати, какой нынче год?

— В каком смысле?

— В самом прямом. От Рождества Христова. Какой?

— Две тысячи первый. Какой же еще! Ты не думай, я не псих и не пьяный…

— Да я и не думаю… — Ситуация осложнялась еще больше: две тысячи первый год, поди ж ты! — А сколько ты проторчал в этой подворотне? Час? Два?

— Ну… Час точно. Может, больше. Да, наверняка больше. Думал, помру от холода… Никто не останавливался. Все пьяные.

— Ты не час там проторчал, милый Юрик. Ты там минус год проторчал. Двухтысячный год на дворе. Начало ноября. Праздник Октября. В ноябре. Здорово, да?

— А?!! — Юра вытаращил глаза на Бориса, а потом обернулся к Семенычу: тот подтвердил информацию энергичными прыжками на месте и полузадушенным мычанием.

— Ага. Ты чай-то пей, пей…

Установилась трагическая тишина, прерываемая лишь трудным дыханием ветерана: у Семеныча шли старческие сопли и он ими периодически тихонько шмыгал.

Борис молча хватанул еще немного текилы, встал и открыл дальний шкаф. Достал оттуда длинный металлический кейс и положил на свободный угол стола. Нетрезвый Юра осторожно следил за ним краем глаза.

— Может, вы мне дадите… какую-нибудь куртку взаймы — я верну, честное слово! — да и пойду я себе? — предложил без особой уверенности Юра.

— Иди, — пожал плечами Борис. — Только не сейчас.

— А когда?

— После двенадцати. — Борис щелкнул замками и открыл кейс. Погладил любовно покоящуюся там автоматическую винтовку «кольт». — Раньше я тебя никуда не отпущу. Уж не серчай, — с нажимом добавил он, вынул магазин, коробку с патронами и принялся запихивать патроны в магазин. — Надо ведь учитывать разницу во времени между нами и Тайбэем…

Юра так внимательно следил за его руками, что пропустил мимо ушей последнее замечание, а Борис покончил, пыхтя сигарой, с одним магазином и взялся за второй.

— Тут ведь какая штука, Юрочка… Никогда не знаешь, сколько пулек понадобится. Я имею в виду, что много патронов не бывает, верно?

Дед Семеныч сторожко замер у стеночки. Смотрел внимательно, подслеповатая сволочь, и запоминал. Все запоминал. У него, у урода, память отменная. Это, собственно, единственное, что в нем есть хорошего, — память его стариковская.

Ничего. Это только до двенадцати.

— Ты, небось, из Москвы, а? — задушевно спросил Борис, вставляя магазин в положенное ему конструктором место. — Из столицы нашей необъятной, мать ее, родины? — Спросил он, щелкая затвором.

— Ну… да… — заворожено глядя на винтовку, подтвердил Юра.

— Так ты мне скажи, — Борис захлопнул кейс и рассовал остальные магазины в карманы жилетки. — Ты мне скажи, что вы там, дуболомы хреновы, в своей Москве замкнули? Какую хрень включили и не выключили? Экспериментаторы.

— О чем ты? — спертым голосом спросил Юра.

— А о том, милый Юрик, — Борис внезапно шагнул к юноше и, не выпуская винтовки из рук, навис над ним, худым и тщедушным. — А о том я, что этот день сурка уже очень затянулся, — гнев нарастал как снежный ком, даже в глазах потемнело, — а о том, что в полночь шестого ноября двухтыщного года что-то у вас там закоротило и теперь тут все время двухтысячный год! Понимаешь? Я уже третий раз встречаю революционный праздник в две-тщи-гребанном-году! Третий! Раз! Встречаю! И этот хрен, этот старый чекистский пень третий раз встречает и третий раз пытается настучать на меня в ФСБ или, как он говорит, куда положено! И я третий раз мешаю ему настучать. А после полуночи он ничего не помнит. И эти все, — Борис широко махнул рукой в сторону улицы, — они тоже ничего не помнят. Не помнят, что прожили целый год! Они снова просыпаются в двухтысячном году, а сейчас, чтоб ты знал — сейчас уже две тыщи третий! Понял ты? Понял?!

Юра неуверенно кивнул, хотя Борису было совершенно ясно, что ничего он не понял. Ну и правильно. Если бы Борис был на его месте, он чувствовал бы то же самое. И считал бы его, Бориса, опасным психом с хорошо смазанной автоматической винтовкой Кольта в руках.

— Что-то там у вас пошло вразнос, — остывая, перехватил винтовку в другую руку Борис. — И теперь являешься ты — из две тыщи первого года. Как ты говоришь. Нет-нет, я тебе верю, Юрик. Ты мне нравишься. А что это значит?

— Что? — откликнулся Юра.

— М-м-м? — замычал сквозь скотч любопытный Семеныч.

— А хрен его знает! — отвечал им Борис, вешая винтовку на плечо. — Это значит, что вообще всего можно ожидать, понял? Не понял? Ну и пес с тобой. Поэтому я тебя сейчас привяжу к стульчику и рот тебе заклею, и вы с этим коммунистическим эсесовцем тут немного покемарите, а потом я вернусь и мы посмотрим, что ты завтра будешь помнить, Юрик. — В руках у Бориса появилась веревка.

— Он же сумасшедший!!! — вдруг дернулся юноша, искательно глядя на Семеныча. — Он же из дурки сбежал!

Ветеран согласно закивал всем организмом: не только сумасшедший, но и контра, враг народа, владимирский централ, ветер северный.

— Твои проблемы, — щелкнул затвором Борис. — Быть может, ты мне еще и пригодишься… Если завтра выяснится… Знаешь, Юрик, в сущности — я так одинок, — и он ловко примотал юношу к стулу.

— А если ты не вернешься? — спросил тот. — Кто же нас развяжет?

— Вернусь, — улыбнулся Борис. — Вот сейчас пойду в Василеостровскю администрацию и всех там перемочу. Сразу после полуночи. Тут ведь какая штука, Юрик. Людишки-то все шестого после двенадцати на часик-полтора отрубаются. Сидят как покойники. Бери что хочешь. Если можешь, конечно… Ну вот я и подумал… Надо же что-то делать с этой штукой чертовой, которую замкнуло. Вырваться. Чтоб было дальше, понимаешь? А кто, если не я? Ну и в прошлом году я подготовился, сходил в магазинчики, — Борис ухмыльнулся и хлопнул рукой по винтовке. — А теперь кончу всю администрацию. Неужели никто завтра не заметит? Записку им там напишу длинную. Должны, должны обратить внимание.

— Ты уж лучше весь Смольный перестреляй тогда, — предложил Юра. — Мэра города, заместителей, чиновников, насри под памятником Ленина. Там Ленин во дворе стоит с рукой протянутой…

— Э, милый! Широко мыслишь! — засмеялся Борис. — Да ведь туда не пройдешь, Юрик! Там своя история. В центр вообще соваться нельзя. Я раз попробовал — еле ноги унес. В центре свои заморочки. Они каждый год Зимний берут. Причем ночью. Садятся у Смольного на броневики, Ленин толкает речь и — вперед, на баррикады. Их в семнадцатом году всех замкнуло. Как тебя в две тыщи первом, если не врешь. Но дело в том, что сюда им хода нет. Как и этим, которые здесь, — туда. И никто на это внимания не обращает. Будто и нету ничего. Но в бинокль видно. Так что ты мне очень даже нужен, Юрочка. Сдается мне, засланный ты казачок.

Где-то неподалеку гулко ухнуло.

— Что это? — встрепенулся Юра.

— Как — что? «Аврора» по Зимнему долбанула, сейчас на штурм пойдут… А, так ты слышишь! Просто замечательно. А вот этот старый пень не слышит. Только я и ты. Так что ты никуда не уходи. Я быстро. В начале второго буду. Не обделайся, томясь.

5 ноября 2003 года
СПб