***
То, что собрано под обложкой этой книги, — плоть от плоти традиционной китайской книжности, одна из ее основ, — называется гувэнь, то есть «проза древнего стиля». Название это восходит к упоминавшемуся выше танскому Хань Юю (768—824) и его другу и единомышленнику Лю Цзун-юаню (773—819), инициировавшим и возглавившим так называемое «движение за возврат к стилю древних» (гувэнь юньдун) — то есть к стилю бессюжетной прозы эпох Цинь (221—206 до н. э.) и Хань (206 до н. э.—220 н. э.) в противопоставлении более позднему вычурному стилю, где форма преобладала над содержанием, а идеи золотой китайской древности затмились сиюминутными, поверхностными темами; этим двум ученым мужам принадлежит первенство введения термина гувэнь в широкий обиход.
Понятие гувэнь достаточно широко — сюда относятся предисловия к различным произведениям или собраниям сочинений, эссеистические рассуждения на отвлеченные темы, доклады трону или вышестоящим инстанциям, произведения эпистолярного жанра, надписи на могильных и памятных стелах, эпитафии, путевые зарисовки, заметки на полях книг и т. п. Произведения подобного рода обязательно входили в собрания сочинений литераторов, именно гувэнь делала книжников известными, а их высказывания — популярными и авторитетными. Показателен пример сунского Су Сюня (1009—1066), отца великого поэта Су Ши, более известного в России под литературным псевдонимом Су Дун-по: Су Сюнь, в высшей степени талантливый, знающий и вдобавок весьма своеобразный человек, до двадцати семи лет вообще не интересовался науками и не обращал внимания на традиционное образование, имевшее целью сдачу государственных экзаменов и получение места для служения; он жил исключительно в свое удовольствие. Зато потом взялся за учение с таким рвением и, благодаря трудолюбивому упорству, достиг таких высот в эссеистической прозе, что когда в 1047 г. Су Сюнь приехал в столицу, его встречали уже как признанного мастера слова, к суждениям которого прислушивались люди из высших слоев общества. В городах, через которые он проезжал на пути в столицу, Су Сюня приветствовали с пиететом: местные власти устраивали в честь книжника торжественные приемы, хотя никакой государственной должности он не занимал. Все потому, что Су Сюнь благодаря своим сочинениям встал вровень с идеалом мудрого чиновника — советника государя, способного выполнить чаемое предназначение китайского книжника — достойно помогать Сыну Неба в умиротворяющем управлении Поднебесной.
Энциклопедически образованные чиновники, блестяще овладевшие литературным слогом и, в силу своих талантов и моральных качеств, занявшие подобающее место в аппарате управления страной воплощают тот самый конфуцианский идеал, который был нравственной и поведенческой доминантой китайского общества. Переводы их «прозы древнего стиля», сообразно выполненные академиком Василием Михайловичем Алексеевым, и составили настоящую книгу.
Если посмотреть на любого автора — вне зависимости от эпохи, когда он жил и творил, — то каждый по-своему уникален. Вот Оуян Сю (1007—1072) — рано осиротев, он вырос в бедности, и первым его учителем была мать, именно она дала будущему корифею китайской литературы первые уроки грамоты, выводя иероглифы палочкой на песке. И Оуян Сю выучился: с блеском сдал экзамены, много служил, радея о пользе для отечества, оставил после себя богатейшее и разнообразное творческое наследие, сделавшись примером для многих последующих поколений китайских книжников. Или Хань Юй, танский литератор, философ и чиновник, которого Оуян Сю почитал одним из своих кумиров — известно, что в стараниях получить должное образование и овладеть всею возможной ученостью он к тридцати годам поседел и почти утратил зрение; в стремлении служить стране Хань Юй однажды чуть не расстался с жизнью: когда, ввиду подготовки императорского двора к торжественной встрече мощей Будды, подал трону отчаянный, бескомпромиссный доклад, в котором порицал двор за преклонение перед иноземным учением и призывал вернуться к вере предков. Разгневанный император чуть не казнил принципиального чиновника, хотя тот всего лишь исполнял свой долг, как понимал его в русле должного классического образования и традиционных конфуцианских ценностей.
Кстати, названные выше литераторы — Хань Юй, Лю Цзун-юань, Су Сюнь и Су Ши (а вместе с ними Оуян Сю, Су Чэ (1039—1112), Ван Ань-ши (1021—1074) и Цзэн Гун (1019—1083)) — позднее были причислены к «Тан Сун ба дацзя», то есть «Восьми великим литераторам эпох Тан и Сун». Традиция объединяет их, ибо в движении за возврат к ясному стилю древних принято выделять два этапа: первый — танский, золотой век поэзии и культуры в целом, когда жили и творили Хань Юй и Лю Цзун-юань; и второй — сунский, время расцвета книжности и книгопечатания, когда благоговевший перед Хань Юем Оуян Сю вновь поднял на щит дело своего великого предшественника, пребывающее в забвении после падения империи Тан (618—907), а за ним последовали и другие чиновники-литераторы. Произведения «восьми великих» оказали огромное влияние на развитие последующей литературной традиции, стали для многих поколений китайских книжников непререкаемым эталоном бессюжетной прозы, а их авторы — кумирами и образцами государственных мужей, беззаветно служивших стране и словом и делом.
Всех этих людей объединяла неуемная тяга к знаниям и — изумительный уровень образования, которым мало кто может похвастаться в наши поверхностные дни. Ныне живущим подчас трудно представить высоту этого уровня и степень беззаветности культурного служения китайского книжника — конечно, современный поток информации, в котором мы тонем, столь необозрим, что вряд ли найдется человек, который был бы полностью в курсе хотя бы даже последних мировых литературных событий; ноосфера расширилась необычайно. Но любознательный читатель, обратившись к переводам из данного тома, не раз убедится в глубочайшей эрудиции авторов этих древних текстов: переводы снабжены примечаниями, которые разъясняют — и подчас довольно подробно — реалии, скрытые аллюзии и цитаты, исторические параллели, коими данные тексты насыщены. Без таких примечаний многие сочинения китайских книжников для современного читателя останутся вещью в себе, непонятной, порождающей недоуменный вопрос: о чем это? — хотя для авторов все было очевидно, ибо требующие сегодня подробного комментария культурные реалии и параллели были у них на слуху, находились в арсенале активного знания. История страны, многовековой багаж написанного предшественниками — все это было в распоряжении книжника безо всяких компьютеров, все это было у него в голове и жило в сердце, все это и составляло необходимое и достаточное образование, открывая дорогу к государственной службе и к возможности реализовать личные чаяния и стремления, поскольку официально в экзаменах на право занятия вакантной чиновной должности мог участвовать любой человек, достигший необходимого уровня знаний.
Действительность, само собой, не вполне соответствовала заявленному идеалу, и у отпрыска служилого, знатного, не одно поколение овладевавшего книжной премудростью рода, шансов победить на экзаменах и влиться в аппарат управления было, конечно, несоизмеримо больше, и тем не менее история донесла до нас имена людей, вышедших из социальных низов и своим трудом и ненасытной жаждой знаний завоевавших как общественное признание, так и положение в обществе. Знание и мудрость — вечны.
Ибо в далекой — золотой! — древности легендарный правитель Шунь занял трон не менее легендарного правителя Яо не по праву родства, хотя у Яо и был наследник, а потому, что Шунь был — мудр. И увидев это, Яо передал трон именно ему. А Шунь, когда пришло время, поступил аналогичным образом: уступил трон достойнейшему из соратников, и это был Юй, который в течение тридцати лет усмирял потоп — и преуспел в том.
Традициями сильна Поднебесная.
***
Каждый перевод достоин своего переводчика.
Бывают переводы чистые, грамотные, но лишенные сердца — когда, вроде бы, не к чему придраться, все слова на месте, а текст не играет, не поет, и автор не смотрит изнутри особенным, только ему присущим взором, и будто нет его, автора. Зато есть подстрочник, основанный на четырехтомном китайско-русском словаре и на знании основных правил китайской грамматики. Но о переводах плохих и говорить не хочется, ибо, как сказал в X веке Ван Юй-чэн, «поэту здесь не место и не дело, и неприемлемо все это для меня».
Переводы, собранные здесь — говорят сами за себя: музыка слова и поэзия прозы, это ярчайшие образцы высокого стиля, что вышели из-под кисти великих литераторов и стали фактом русской культуры благодаря академику В. М. Алексееву, одному из самых выдающихся представителей российского китаеведения, по уровню образования стоящему в одном ряду с книжниками, чьи произведения он переводил. Василий Михайлович Алексеев сделал почти невозможное — средствами русского, слишком различного с китайским языка сумел передать тонкие нюансы стилистики оригинала, понимая оригинал так же легко, как его давно ушедший из жизни автор. Он сам был книжник из книжников, академик Алексеев. (Я бы пошел несколько дальше и предположил, что Василий Михайлович в одном из прошлых рождений на равных приятельствовал с Оуян Сю или Су Ши — но кому дано о том знать!) Ревнителя нормативного русского языка некоторые стилистические находки переводчика должны смутить, а может, даже и рассердить. Но полно: мухи, что «суют вертляво головой» — как же образно звучит и насколько точно передает, что сказано в тексте! Когда образование и талант счастливо сходятся вместе, старая китайская литература свободно и легко начинает говорить по-русски.
Василий Михайлович Алексеев всю жизнь совершенствовал свои переводы. Его рабочий экземпляр Пу Сун-лина выполнен по-особенному: страницы текста регулярно перемежаются в нем чистыми листами, переплетенными с печатными в единый блок, и чистая бумага назначена для правок и уточнений. Ибо, как на склоне лет писал сунский литератор Гун Мин-чжи (1091—1182), «я недоволен результатом — надобно непременно дать просмотреть убеленному сединами книжнику». Ибо нет предела познанию и нет предела совершенству.
Воистину — так.